III. «…И снова Пятница страстная…» …И снова Пятница страстная. В весеннем небе год смыкает круг. И главное не то, что было за год, А то, что вновь стою у Плащаницы, И в чаще свеч горит моя свеча. Под скорбные и сладостные звуки, Протяжное взыванье «Святый Боже» Выходим из притвора. Осторожно Спускаемся по каменным ступеням, От сквозняка рукою прикрывая Испуганное пламя жарких свеч, И вот уж каблуки уходят мягко В разрыхленную оттепелью землю, И между черных лип, над фонарями Прозрачно зеленеет небо. Тяжко Срываются над нами с колокольни Надтреснутые, редкие удары Колоколов святого погребенья, И Плащаница огибает церковь, Плывя в дыму, в сиянии и в розах… И этот запах ладана и роз, Дымка от свеч и тающего снега, Ожог ладони от свечи палящей, Весенняя податливость земли, И скорбный символ темной Плащаницы, Над нами поднятой, и ясность неба, И жалоба стихающего хора Под приглушенный стон колоколов — Все входит в душу светлою печалью. Пройдут, забудутся, остынут чувства, Изменит радость, притупится боль, Но навсегда останется лишь это: Весна и смерть. И память об утрате, И чаемое воскресенье в духе. Торжественность обряда векового. То подлинное, что одно для всех. 1937 БУРЕЛОМ. Третья книга стихов (Хельсинки, 1947) I. Листки календаря Сосна Шелест лыж по целине озерной, Белизна и тишина. На мысу пустынном тенью черной Лермонтовская сосна. В белом царстве, в снежном сне глубоком Пальмы ли виденье? — Нет, В строгом созерцанье одиноком Ровный снежный свет. Лишь в стихах столетних и доныне Память о мечте жива, О душе, тоскующей в пустыне, О родной душе слова. Но они звучат далеким звоном В замкнутой пустынной тишине. Реет редкий снег… Иду с поклоном К одинокой северной сосне. 1938 Мы опаздываем Сколько их на ветках трепетало В свежей летней роще на ветру! Сколько солнечных минут упало, Кануло в их шелест, в их игру! Снова час настал дорожным сборам, Разлетелись листья октября, Выметаются с бумажным сором Смятые листки календаря. Ускользает время, ускользает, Все быстрее обгоняет нас. Все острее холодом пронзает Поздний, темный и пустынный час. Мы опаздываем. Слышишь, слышишь, С гулом пролетают поезда. Жизнь не ждет. А боли не утишишь, Не насытишь сердце никогда. Сердцу не поможет заклинанье. Каждый вымоленный счастья день Обращается в воспоминанье, В бездыханный снимок, тени тень. Мы опаздываем без возврата, Опоздавшим не догнать мечты. Вдруг мелькнет испуганно-крылатой Посреди вокзальной суеты? Мы спешим в обманчивой погоне. Опоздавшим нет пути назад. Пуст вокзал. Лишь ветер на перроне, Рельсы, ночь и лунный циферблат. 1938 Marche funèbre
Седой артист — пустынный путь скитаний И груз венков лавровых и сухих — Под проливным дождем рукоплесканий Садится за рояль. И зал затих. Волной, вбегающею на преграду, Волной, стирающею все следы, Смывает музыка рояль, эстраду И слушателей плотные ряды. Еще желтеет ламп стенных опал, Страница шелестит на полдороге, Но похоронным маршем через зал Уже влекутся призрачные дроги. …Качалась бахрома на катафалке Ночной бесшумной черною травой, Беспомощно роняли цвет фиалки, И легкий дождь блестел на мостовой. Колеблет ветер креп густой вуали, Муаровые ленты на венках, Сопутствующих смерти и печали… А в небе, в розовых облаках, В своей еще не узнанной отчизне Душа витает, скрытая от глаз, Ведя безропотный простой рассказ О том, что унесла она из жизни. И в нежном пении ее была Такая радость легкого скитанья, Такая чистота воспоминанья, — Как будто, не коснулась в мире зла И улетает, тяжести не зная, — Что странной, грузною, как страшный сон, Казалась эта чернота земная Торжественных, громоздких похорон. Закат сияет над оградой строгой Сквозь городскую дымку, муть и гарь Блаженною и вечною дорогой… И вспыхивает в сумерках фонарь. 1938 Гельсингфорс на заре «Для кого она выводит Солнце счастья за собой?» Е.А. Баратынский |
