«Я помню, где-то…» Я помню, где-то, далеко вначале, наплававшись до дрожи поутру, на деревенском стареньком причале сушила я косенки на ветру. Сливались берега за поворотом, как два голубо-сизые крыла, и мне всегда узнать хотелось: что там? А там, за ними, жизнь моя была. И мерялась, как водится, годами, и утекали годы, как вода… Я знаю, что за синими горами, и не хочу заглядывать туда. «Память сердца! Память сердца…» О память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной… К. Батюшков Память сердца! Память сердца! Без дороги бродишь ты, — луч, блуждающий в тумане, в океане темноты. Разве можно знать заране, что полюбится тебе, память сердца, память сердца, в человеческой судьбе? Может, в городе – крылечко, может, речка, может, снег, может, малое словечко, а в словечке – человек! Ты захватишь вместо счастья теплый дождь, долбящий жесть, пропыленную ромашку солнцу можешь предпочесть!.. Госпитальные палаты, костылей унылый скрип… Отчего-то предпочла ты взять с собою запах лип. И теперь всегда он дышит над июньскою Москвой той военного тревогой, незабвенною тоской… А когда во мгле морозной красный шар идет на дно — сердце бьется трудно, грозно, задыхается оно… Стук лопаты, комья глины, и одна осталась я… Это было в час заката, в первых числах января. А когда в ночи весенней где-то кличет паровоз, в сердце давнее смятенье, счастье, жгучее до слез! Память сердца! Память сердца! Где предел тебе, скажи! Перед этим озареньем отступают рубежи. Ты теплее, ты добрее трезвой памяти ума… Память сердца, память сердца, ты – поэзия сама! Тревога. Грусть… Но я все та же, та же, что бывало… Ночная тревога Знакомый, ненавистный визг… Как он в ночи тягуч и режущ! И значит – снова надо вниз, в неведенье бомбоубежищ. И снова поиски ключа, и дверь с задвижкою тугою, и снова тельце у плеча, обмякшее и дорогое. Как назло, лестница крута, — скользят по сбитым плитам ноги; и вот навстречу, на пороге — бормочущая темнота. Здесь времени потерян счет, пространство здесь неощутимо, как будто жизнь, не глядя, мимо своей дорогою течет. Горячий мрак, и бормотанье вполголоса. И только раз до корня вздрагивает зданье, и кто-то шепотом: «Не в нас». И вдруг неясно голубой квадрат в углу, на месте двери: «Тревога кончилась. Отбой!» Мы голосу не сразу верим. Но лестница выводит в сад, а сад омыт зеленым светом, и пахнет резедой и летом, как до войны, как год назад. Идут на дно аэростаты, покачиваясь в синеве. И шумно ссорятся ребята, ища осколки по примятой, белесой утренней траве. Кукла Много нынче в памяти потухло, а живет безделица, пустяк: девочкой потерянная кукла на железных скрещенных путях. Над платформой пар от паровозов низко плыл, в равнину уходя… Теплый дождь шушукался в березах, но никто не замечал дождя. Эшелоны шли тогда к востоку, молча шли, без света и воды, полные внезапной и жестокой, горькой человеческой беды. Девочка кричала и просила и рвалась из материнских рук, — показалась ей такой красивой и желанной эта кукла вдруг. Но никто не подал ей игрушки, и толпа, к посадке торопясь, куклу затоптала у теплушки в жидкую струящуюся грязь. Маленькая смерти не поверит, и разлуки не поймет она… Так хоть этой крохотной потерей дотянулась до нее война. Некуда от странной мысли деться: это не игрушка, не пустяк, — это, может быть, обломок детства на железных скрещенных путях. 1930 год. В Кудинове Небо чисто, зелено и строго. В закопченном тающем снегу танками изрытая дорога медленно свивается в дугу. Где-то на лиловом горизонте низкий дом, запорошенный сад… Ты подумай только: как о фронте, о деревне этой говорят, — где в то лето солнечные слитки падали в смолистый полумрак, где у сделанной тобой калитки как-то утром распустился мак. Где ночами, за белесой пряжей, ухала унылая сова, где у маленькой девчурки нашей складывались первые слова. Как душе ни трудно и ни тяжко, все равно забыть я не могу шелковую мокрую ромашку, девочку на солнечном лугу. Как теперь там странно, незнакомо, каждый куст на прежний не похож, как, наверное, страшна у дома пулемета бешеная дрожь. Как, наверное, угрюм и мрачен, слыша дальний, все растущий вой, у калитки старой нашей дачи, стиснув зубы, ходит часовой. |
