«Не о чем мне печалиться…» Не о чем мне печалиться, откуда же слезы эти? Неужели сердце прощается со всем дорогим на свете — с этим вечером мглистым, с этим безлистым лесом… А мне о разлуке близкой ничего еще не известно. Все еще верю: позже, когда-нибудь… В марте… в мае… Моя последняя осень. А я ничего не знаю. А сны все грустнее снятся, а глаза твои все роднее, и без тебя оставаться все немыслимей! Все труднее! «Глаза твои хмурятся…» Глаза твои хмурятся, горькие, мрачные, тянется, курится зелье табачное, слоятся волокна длинные, синие, смотрится в окна утро бессильное. Сердце не греется, дело не ладится, жизнь драгоценная попусту тратится. Может быть, кажется, может быть, чудится, что ничего уже в жизни не сбудется… Думаю с грустью: чего я стою? На что гожусь я? Место пустое! Чего я стою с любовью моею, если помочь тебе не умею? «Гонит ветер…» Гонит ветер туч лохматых клочья, снова наступили холода. И опять мы расстаемся молча, так, как расстаются навсегда. Ты стоишь и не глядишь вдогонку. Я перехожу через мосток… Ты жесток жестокостью ребенка — от непонимания жесток. Может, на день, может, на год целый эта боль мне жизнь укоротит. Если б знал ты подлинную цену всех твоих молчаний и обид! Ты бы позабыл про все другое, ты схватил бы на руки меня, поднял бы и вынес бы из горя, как людей выносят из огня. «Не охладела, нет…» Не охладела, нет, скрываю грусть. Не разлюбила — просто прячу ревность. Не огорчайся, скоро я вернусь. Не беспокойся, никуда не денусь. Не осуждай меня, не прекословь, не спорь в своем ребячестве жестоком… Я для тебя же берегу любовь, чтоб не изранил насмерть ненароком. «Так уж сердце у меня устроено…»
Так уж сердце у меня устроено — не могу вымаливать пощады. Мне теперь – на все четыре стороны… Ничего мне от тебя не надо. Рельсы – от заката до восхода, и от севера до юга – рельсы. Вот она – последняя свобода, горькая свобода погорельца. Застучат, затарахтят колеса, вольный ветер в тамбуре засвищет, полетит над полем, над откосом, над холодным нашим пепелищем. «Все было до меня: десятилетья…» Все было до меня: десятилетья того, что счастьем называем мы. Цвели деревья, вырастали дети, чередовались степи и холмы, за ветровым стеклом рождались зори очередного праздничного дня, был ветер, берег, дуб у лукоморья, пир у друзей, — все это без меня. Моря и реки шли тебе навстречу, ручной жар-птицей в руки жизнь плыла… А я плутала далеко-далече, а я тогда и ни к чему была. Ты без меня сквозь годы пробивался, запутывался и сплеча рубил, старался, добивался, любовался, отпировал, отплакал, отлюбил… Ты отдал все, что мог, любимой ради, а я? — всего глоток воды на дне, сто скудных грамм в блокадном Ленинграде… Завидуйте, все любящие, мне! «Мне на долю отпущены…» Мне на долю отпущены все недуги твои и невзгоды, с холодами и тучами дни уныния и непогоды. Я беру, я согласна, я счастлива долей моею, уступаю все «ясно» и всеми «ненастно» владею! Разжигаю костры, и топлю отсыревшие печи, и любуюсь, как ты расправляешь поникшие плечи, и слежу, как в глазах твоих льдистая корочка тает, как душа твоя пасмурная рассветает и расцветает. Ничего мне другого не нужно, не нужно, не нужно, хорошо, что так часто бывает дождливо и вьюжно, что порог твой то снегом, то мертвой листвой заметает, хорошо, что так часто меня тебе не хватает! «Опять утрами – лучезарный иней…» Опять утрами – лучезарный иней на грядках, на перилах, на траве. Оцепененье. Воздух дымно-синий. Ни ласточки, ни тучки в синеве. Сияющая обнаженность рощи, лиловых листьев плотные пласты. Наверно, нет пронзительнее, проще и одухотворенней красоты. Все чаще думается мне с тоскою, что впереди не так уж много дней. Я прежде не любила Подмосковья. Кого винить мне в бедности моей? А это все существовало. Было. Лес. Первый иней. Талая вода. Шел дождь. Шиповник цвел. Метель трубила. …Я тебя когда-то не любила. Где я была? Кто я была тогда? |
