Тропинка Ночами такая стоит тишина, стеклянная, хрупкая, ломкая. Очерчена радужным кругом луна, и поле дымится поземкою. Ночами такое молчанье кругом, что слово доносится всякое, и скрипы калиток, и как за бугром у проруби ведрами звякают. Послушать, и кажется: где-то звучит железная разноголосица. А это все сердце стучит и стучит — незрячее сердце колотится. Тропинка ныряет в пыли голубой, в глухом полыхании месяца. Пойти по тропинке – и можно с тобой, наверное, где-нибудь встретиться. «И знаю все, и ничего не знаю…» И знаю все, и ничего не знаю… И не пойму, чего же хочешь ты, с чужого сердца с болью отдирая налегших лет тяжелые пласты. Трещат и рвутся спутанные корни. И вот, не двигаясь и не дыша, лежит в ладонях, голубя покорней, тобою обнаженная душа. Тебе дозволена любая прихоть. Но быть душе забавою не след. И раз ты взял ее, так посмотри хоть в ее глаза, в ее тепло и свет. «Помню празднество ветра и солнца…» Помню празднество ветра и солнца, эти лучшие наши часы, и ромашек медовые донца, побелевшие от росы. Помню ржавые мокрые листья в полусвете угасшего дня. Горьких ягод озябшие кисти ты с рябины срывал для меня. Помню, снежные тучи повисли, их кружила седая вода. Все улыбки, и слезы, и мысли я тебе отдавала тогда. Я любила и холод вокзала, и огней исчезающий след… Я, должно быть, тогда еще знала — так рождается песня на свет. Сон Мне все это снилось еще накануне, в летящем вагоне, где дуло в окно… Мне виделся город в дыму полнолунья, совсем незнакомый, любимый давно. Куда-то я шла переулком мощеным, в каком-то дворе очутилась потом, с наружною лестницей и освещенным зеленою лампой чердачным окном. И дворик, и облик старинного дома — все было пугающе, страшно знакомо, и, что-то чудесное вспомнить спеша, во мне холодела от счастья душа. А может, все было не так, а иначе, забыто, придумано… Будем честны: что может быть неблагодарней задачи невнятно и длинно рассказывать сны? Коснись – и от сна отлетает дыханье, с мерцающих крыльев слетает пыльца. И – где оно, где оно? – то полыханье, которое в снах озаряет сердца? Но жизнь мне послала нежданную помощь: я все отыскала – и город, и полночь, и лестницу ту, и окошко в стене… Мне память твердила: теперь-то ты помнишь? А мне все казалось, что это во сне. Первый снимок.
«Всплески мерные…» Всплески мерные за бортами, посвист свежего ветерка, смутно дизелей бормотанье долетает изглубока. Берега обступают тесно темным ельником и сосной, удивительны и прелестны тишиною своей лесной. После долгих просторов моря, где и берега не видать, очень ласковы эти взгорья, сел прибрежная благодать. И на нашем пути пройденном представляется это мне часом праздничным, проведенным с кем-то близким наедине. «В альбомчике школьном снимки…» В альбомчике школьном снимки: Сосны. Снега. Стога. В рыже-лиловой дымке давние берега. Все, что тогда любила, — выцвело, отошло. Помнится только – было. Ну, было – и хорошо! Вечером на закате, в особый июньский день, девочки в белых платьях в школу несут сирень. Прошлое на закате солнцем озарено. Девочки в белом платье нет на земле давно. Это не боль, не зависть, — юности милой вослед смотрит не отрываясь женщина средних лет. Давнее теплое счастье мимо нее прошло. Кивнуло ей, усмехнулось и скрылось… И хорошо! И хорошо, что годы изменчивы, как река. Новые повороты, новые берега. Прощанье У дебаркадеров лопочет чернильно-черная вода, как будто высказаться хочет, да не умеет – вот беда! Как будто бы напомнить хочет о важном, позабытом мной, и все вздыхает, все бормочет в осенней теми ледяной. Мой давний город, город детства в огнях простерт на берегу. Он виден мне, а вот вглядеться в себя, былую, не могу. Чувств неосвоенная область, смятенных дум круговорот. Напрасно старенький автобус меня на набережной ждет. Ах, если б не рассудка строгость и не благоразумья власть! Но тонко просвистела лёгость, и связь, как нить, оборвалась. И вот уже клубит сугробы и за кормой шумит вода, и город в ночь уходит, чтобы не воротиться никогда. И не сказать, как это грустно, и взять бы кинуться вослед… Но жизнь с трудом меняет русло, когда тебе не двадцать лет. |
