«Помнишь, как залетела в окно…» Помнишь, как залетела в окно синица, какого наделала переполоху? Не сердись на свою залетную птицу, сама понимаю, что это плохо. Только напрасно меня ты гонишь, словами недобрыми ранишь часто: я недолго буду с тобой — всего лишь до своего последнего часа. Потом ты плотнее притворишь двери, рамы заклеишь бумагой белой… Когда-нибудь вспомнишь, себе не веря: неужели летала, мешала пела? «Где-то чавкает вязкая глина…» Где-то чавкает вязкая глина, и, как было во веки веков, — разговор журавлиного клина замирает среди облаков. Тальники вдоль размытого лога по колено в осенней грязи… …Увези ты меня, ради бога, хоть куда-нибудь увези! Увези от железного грома, от камней, задушивших меня. Как давно не бывала я дома, не видала живого огня. Как давно я под сумраком хвойным не бродила в намокшем плаще, не дышала спокойно и вольно, засыпая на верном плече. Ах, дорога, лесная дорога! Сколько этих дорог на Руси… …Увези ты меня, ради бога, хоть куда-нибудь увези! «Еду я дорогой длинной…» Еду я дорогой длинной… Незнакомые места. За плечами сумрак дымный замыкает ворота. Ельник сгорбленный, сивый спит в сугробах по грудь. Я возницу не спросила — далеко ли держим путь? Ни о чем пытать не стала, — все равно, все равно, пограничную заставу миновали давно. Позади пора неверья, горя, суеты людской. Спят деревни, деревья в тишине колдовской. В беспредельном хвойном море беглеца угляди… Было горе – нету горя, — позади! Позади! Русь лесная ликом древним светит мне там и тут, в тишину по снежным гребням сани валко плывут. Будто в зыбке я качаюсь, засыпаю без снов… Возвращаюсь, возвращаюсь под родимый кров! Наследство Глухо шумят деревья царства лесного… Мне отпирают двери, отодвигают засовы. У крыльца – сугроб по колено, в сенцах – кадка с водою… Помогите мне, стены, запах дыма и запах хвои, помоги мне, вечер туманный, — в этот мир незнакомый вхожу я не гостьей званой — дочерью незаконной. Будьте великодушны, отдайте мое наследство, отдайте – мне очень нужно — снег моего детства, свет моего детства на темных смолистых бревнах, теплую память детства, прибежище душ бездомных. Не пожалейте, отдайте дочери незаконной это старое мамино платье, этот снежный мрак заоконный. Отдайте мне этот фикус, этот пышный китайский розан… Никак я с мыслью не свыкнусь, что поздно все это, поздно… Тоскую я, и ревную, и плачу, и снова, снова воду пью ледяную из ковшика жестяного. «Вот говорят: Россия…»
Вот говорят: Россия… Реченьки да березки… А я твои руки вижу, узловатые руки, жесткие. Руки от стирки сморщенные, слезами горькими смоченные, качавшие, пеленавшие, на победу благословлявшие. Вижу пальцы твои сведенные, — все заботы твои счастливые, все труды твои обыденные, все потери неисчислимые… Отдохнуть бы, да нет привычки на коленях лежать им праздно… Я куплю тебе рукавички, хочешь – синие, хочешь – красные? Не говори «не надо», — мол, на что красота старухе? Я на сердце согреть бы рада натруженные твои руки. Как спасенье свое держу их, волнения не оси ля. Добрые твои руки, прекрасные твои руки, матерь моя, Россия! Звуки дома Все очень легко и странно, знакомо и незнакомо. Я просыпаюсь рано, слушаю звуки дома: дрова перед печкой брошены, брякнул дверной замок, одна за другой картошины падают в чугунок. Торжественный и спокойный звук наполняет дом, словно дальний звон колокольный: дон! дон! дон! Гремит печная заслонка, трещит береста в огне, стучат торопливо, ломко ходики на стене. Лежу, ни о чем не думая, слушаю, как легки старческие, бесшумные, войлочные шаги. Страшно пошевелиться мне: слушаю не дыша — поскрипывает половицами дома душа. |
