«Морозный лес…» Морозный лес. В парадном одеянье деревья-мумии, деревья-изваянья… Я восхищаюсь этой красотой, глаз не свожу, а сердцем не приемлю. Люблю землею пахнущую землю и под ногой листвы упругий слой. Люблю кипенье, вздохи, шелест, шорох, величественный гул над головой, брусничники на рыжих косогорах, кочкарники с каемчатой травой… Труд муравьев, и птичьи новоселья, и любопытных белок беготню… Внезапной грусти, шумного веселья чередованье по сто раз на дню. Люблю я все, что плещется, струится, рождается, меняется, растет, и старится, и смерти не боится… Не выношу безжизненных красот! Когда январским лесом прохожу я и он молчит, в стоцветных блестках сплошь, одно я повторяю, торжествуя: «А все-таки ты скоро оживешь!» «Как счастье внезапное – оттепель эта…» Как счастье внезапное – оттепель эта. Весны дуновеньем земля обогрета. Еще не начало весны, а предвестье, и даже еще не предвестье – намек, что будет, что рядом, что срок недалек. Нет, эти приметы меня не обманут: совсем по-особому грустно до слез, как самый последний оставшийся мамонт, трубит в одиночестве электровоз. Промчался гудок и за далями сгинул, и стихло в ночи тарахтенье колес, и город молчанье, как шапку, надвинул, и явственно стало дыханье берез. Они, возле окон на цыпочках стоя, глядят любопытно… Я чувствую их. Я слышу, как бьется их сердце простое, как соки пульсируют в почках тугих. Вот с крыши сосулька обрушилась вниз, ударилась вдребезги о карниз, хрустальная дробь раскатилась по жести — и снова сторожкая долгая тишь… Я знаю, я знаю: ты тоже не спишь, ты слушаешь тоже, мы слушаем вместе. Как оттепель – близость внезапная эта. Дыханием счастья душа обогрета. Еще не начало, а только предвестье, и даже еще не предвестье – намек, что будет, что рядом, что срок недалек. «И живешь-то ты близко…» И живешь-то ты близко, почти что бок о бок, в одной из железобетонных коробок, а солнца не видим, а ветром не дышим, а писем любовных друг другу не пишем… И как это так получилось нелепо, что в наших лесах мы не бродим вдвоем, из ладони не пьем, ежевику не рвем, на горячей поляне среди курослепа не делим по-братски ржаного куска, не падаем в теплое синее небо, хватаясь беспомощно за облака. И в зное полуденном, в гомоне смутном не дремлем усталые в холодке и не слышим, как птицы наши поют нам на понятном обоим нам языке… Мы солнца не видим и ветром не дышим, никуда мы не выйдем, ничего не услышим, лишь звонок телефонный от раза до раза и всегда наготове стандартная фраза для приветствия, для прощания… Да еще напоследок мгновенье молчания. Минута молчания. Вечность молчания, полная нежности и отчаянья. Я люблю их. Всяких. Холеных и грязных, маленьких и огромных, красивых и безобразных. «Все в доме пасмурно и ветхо…»
Все в доме пасмурно и ветхо, скрипят ступени, мох в пазах… А за окном – рассвет и ветка в аквамариновых слезах. А за окном кричат вороны, и страшно яркая трава, и погромыхиванье грома, как будто валятся дрова. Смотрю в окно, от счастья плача, и, полусонная еще, щекою чувствую горячей твое прохладное плечо… Но ты в другом, далеком доме и даже в городе другом. Чужие властные ладони лежат на сердце дорогом. …А это все – и час рассвета, и сад, поющий под дождем, — я просто выдумала это, чтобы побыть с тобой вдвоем. «Что-то мне недужится…» Что-то мне недужится, что-то трудно дышится… В лугах цветет калужница, в реке ветла колышется, и птицы, птицы, птицы на сто ладов поют, и веселятся птицы, и гнезда птицы вьют. …Что-то неспокойно мне, не легко, не просто… Стремительные, стройные вокруг поселка сосны, и тучи, тучи, тучи белы, как молоко, и уплывают тучи далёко-далеко. Да и меня никто ведь в плену не держит, нет. Мне ничего не стоит на поезд взять билет и в полночь на разъезде сойти в глуши лесной, чтоб быть с тобою вместе, чтоб стать весне весной. И это так возможно… И это так нельзя… Летит гудок тревожно, как филин голося, и сердце, сердце, сердце летит за ним сквозь мглу, и горько плачет сердце: «Как мало я могу!» |
