«Все кончается на свете…» Все кончается на свете… Где-то мчится поезд твой и в окно влетает ветер, теплый ветер полевой. За окном – столбов мельканье, полустанки и мосты. Осыпаются в стакане подмосковные цветы. Вероятно, дремлешь ты. Звезды тихие повисли, льется сумеречный дым, и уже другие дали, и уже другие люди, и уже другие мысли завладели сном твоим. Пусть тебе спокойно спится! Так и надо. Так и надо. Но не стану я таиться — я ревную и грущу, я с тобою на границе расставаться не хочу, я твое родное сердце от себя не отпущу. Я сказать могла бы много: что у нас одна дорога, что у нас одни мечты, что в одно с тобою верим, что одною меркой мерим счастье наше — я и ты… Но к словам предубежденье у меня живет в крови. Даже в грустный час прощанья я смогла сберечь молчанье, до последнего мгновенья я не выдала любви. До чего же сердце наше с расстояньями в разладе. Счастье, полное печали, мне покоя не дает… За горами, за лесами есть какой-то дом в Белграде — там сестра моя живет. Из Десанки Максимович (с сербскохорватского) С югославской поэтессой Десанкой Максимович. Мы не виноваты Южный ветер теплым своим крылом поля ласкал, пролетая, в этот лучший из дней, что с тобой вдвоем, с тобой вдвоем провела я. Мы хотели сперва побродить часок, но бродили целый день напролет, пока не погас закат… Это ветер тот, южный ветер тот во всем виноват. Каждая капля, как поцелуй, звучала, с ветки слетая. На плотине смеялась сотнями струй водопада волна крутая. И только однажды подумала я, что такая наша прогулка – грех, и любимого вспомнила взгляд. Это смех, вод весенних смех во всем виноват. Молчаливый подснежник в кустах притих, но все же, ища прилежно, для милой своей отыскал ты их — пять стебелечков нежных. И когда загрустили, прощаясь, мы, подарил ты мне собранный для меня ранний букетик свой. Это прелесть дня, весеннего дня, — вот что всему виной. Песня о покинутом ребенке Сына бросила на дороге. Иссохшую грудь напрасно ручонки его искали и теребили властно. Этот ротик открытый, что от крика синеет, тонкие эти ножки, что ходить еще не умеют, и сердце, что уже любит, оставила я на дороге. Дождалась, пока опустеют скамьи все и дорожки, и на мерзлый дерн положила новорожденного сына. В драной моей жакетке, без пеленок и без одежки, он в сумрак холодный брошен, как в воду слепой кутенок. Добрая женщина! Первая проходящая мимо, возьми моего ребенка! Все улыбки его я дарю тебе, самые милые, первые годы сына. Я дарю тебе сладкие часы у детской кроватки и первых шагов его ликованье… Для тебя своею рукою я отламываю от сердца все надежды, все упованья. Добрая женщина! Слушай, возьми моего сына! Прижавшись к забору, как нищие жмутся робко, когда-нибудь издалека, на дитя свое взгляд я кину. Погляжу, как идет он из школы, как машет тебе рукою. Прижавшись к забору, как нищие жмутся робко, полными слез глазами буду глядеть виновато, как твой мальчик шагает тропкой — единственное, что в жизни звала я своим когда-то. Воспоминание о родине Каждая пядь земли знакома мне в этом крае, запахи поля знакомы и запахи леса. Как там небо в течение дня изменяется, знаю, какие там беды и радости – мне известно. Знаю, откуда стаи тянутся к югу, когда куропатки в горах садятся на яйца, знаю заранее – в первую зимнюю вьюгу — на каком из холмов самый первый сугроб появится. Знаю, откуда туча с градом нагрянет, с какой стороны небо весной яснеет, и долго ли буковый листик, когда завянет, падая с ветки на землю, в воздухе реет. Знаю жизнь всех тропинок, камней, деревьев, знаю, когда серпы или косы точат, знаю, чем в доме, отстроенном только что, двери васильком или вишней крестьянин украсить хочет. Знаю, что говорит он, когда за налогом приходит сборщик из города, штрафом ему угрожая, какие песни девчата, с поля идя, заводят, как старики горюют в годы неурожая. |
