«Вот уеду, исчезну…» Вот уеду, исчезну, на года, навсегда, кану в снежную бездну, пропаду без следа. Час прощанья рисую, гладкий след от саней… Я ничем не рискую, кроме жизни своей. Раскаяние Я не люблю себя такой, не нравлюсь я себе, не нравлюсь! Я потеряла свой покой, с обидою никак не справлюсь. Я не плыву – иду ко дну, на три шага вперед не вижу, себя виню, тебя кляну, бунтую, плачу, ненавижу… Опамятуйся, просветлей, душа! Вернись былое зренье! Земля, пошли мне исцеленье, влей в темное мое смятенье спокойствие твоих полей! Дни белизны… чистейший свет… живые искры снежной пыли… «Не говори с тоской – их нет, но с благодарностию – были». Все было – пар над полыньей, молчанье мельницы пустынной, пересеченные лыжней поляны ровности простынной, и бора запах смоляной, и как в песцовых шубах сучья, и наводненное луной полночной горницы беззвучье… У всех бывает тяжкий час, на злые мелочи разъятый. Прости меня на этот раз, и на другой, и на десятый, — ты мне такое счастье дал, его не вычтешь и не сложишь, и сколько б ты не отнимал, ты ничего отнять не сможешь. Не слушай, что я говорю, ревнуя, мучаясь, горюя… Благодарю! Благодарю! Вовек не отблагодарю я! «У всех бывают слабости минуты…» У всех бывают слабости минуты, такого разочарованья час, когда душа в нас леденеет будто и память счастья покидает нас. Напрасно разум громко и толково твердит нам список радостей земных: мы помним их, мы верить в них готовы — и все-таки не можем верить в них. Обычно все проходит без леченья, помучит боль и станет убывать, а убивает в виде исключенья, о чем не стоит все же забывать. «Ну пожалуйста, пожалуйста…» Ну пожалуйста, пожалуйста, в самолет меня возьми, на усталость мне пожалуйся, на плече моем усни. Руку дай, сводя по лесенке, на другом краю земли, где встают, как счастья вестники, горы дымные вдали… Ну пожалуйста, в угоду мне, не тревожься ни о чем, тихой ночью сердце города отопри своим ключом. Хорошо, наверно, ночью там — темнота и тишина… Мы с тобой в подвале сводчатом выпьем местного вина. Выпьем мы за счастье трудное, за дорогу без конца, за слепые, безрассудные, неподсудные сердца… Побредем по сонным дворикам, по безлюдным площадям, улыбаться будем дворникам, будто найденным друзьям. Под платанами поблекшими будем листьями шуршать, будем добрыми, хорошими, будем слушать осень позднюю, радоваться и дышать! «Наверно, это попросту усталость…»
Наверно, это попросту усталость, — ничто ведь не проходит без следа. Как ни верти, а крепко мне досталось за эти неуютные года. И эта постоянная бездомность, и эти пересуды за спиной, и страшной безнадежности бездонность, встававшая везде передо мной. И эти горы голые, и море пустынное, без паруса вдали, и это равнодушие немое травы и неба, леса и земли… А может быть, я только что родилась, как бабочка, что куколкой была? Еще не высохли, не распрямились два беспощадно скомканных крыла? А может, даже к лучшему, не знаю, те годы пустоты и маеты? Вдруг полечу еще и засверкаю, и на меня порадуешься ты? В самолете Молчали горы – грузные и грозные, ощеря белоснежные клыки. Свивалось их дыхание морозное в причудливые дымные клубки. А в синеве, над пеленой молочной, как божий гром «Ту-104» плыл, уверенный в себе, спокойный, мощный, слепя глаза тяжелым блеском крыл. Он плыл над неприступной цитаделью отвесных скал, лавин, расселин, льда… Он неуклонно приближался к цели и даже без особого труда. Следила я, как дали он глотает, — цель! Только цель! – и больше ничего. И думала: как сердцу не хватает непогрешимой точности его. Звезда Река текла тяжелая, как масло, в ней зарево закатное не гасло, и я за блеском неба и воды не разглядела маленькой звезды. Померкла гладь серебряная с чернью, затихла птичья сонная возня, зажгли костер… И звездочки вечерней не разглядела я из-за огня Истлели угли, теплый и густой, распространился сумрак по откосу… Я за багровой искрой папиросы звезды не разглядела золотой. Потом окурок горький затоптали, погас последний уголь, и тогда, я увидала, что из дальней дали мне в сердце смотрит вечная звезда. |
