Едва Хайдар-чокки

рассказ начнет о прошлом,

из глаз бежит слеза,

взлетает к небу вздох.

Как будто он опять

придавлен тяжкой ношей…

Как стар он, наш Хайдар!

Как стан его иссох!

Седую бороду

сожмет рукой сухою,

воспоминания

сзывая в тесный круг.

Он трогает кобыз сердец,

и повесть

течет, мудра, проста.

Ее послушай, друг:

«Подобен морю мир,

а голова людская

подобна валуну

на берегу морском.

Шумит волна, валун тот обтекая,

бежит вода, а камень, изнывая

от жажды, сух,

как горя горький ком.

В те годы я имел

лишь черствую лепешку.

Крутые жернова

попреков и обид

давили грудь мою.

Захлебываясь кровью,

подобен был я

пойманному

соловью.

Тот золотистый луг

на берегу зеленом —

в нем жизнь моя

и молодость моя.

Там солнце спину жгло,

мороз там жег лицо нам,

водой нас обделяла там

скупая Сырдарья.

Коль крепки у тебя

и бодры ноги,

поднимемся на холм,

к тому вон рубежу.

Я с этого холма,

что было в прошлом,

тебе как на ладони

покажу.

То поле видишь? Там

я исполу лет сорок

работал, как верблюд,

ютился в шалаше,

мечтал хоть день быть сытым,

ждал удачи,

а счастье всё не шло,

застыло на меже.

Смотри — вон хауз там,

а вон супа под тенью

разросшегося вширь

карагача.

Был то приют

отчаянья и горя,

на той супе

свила гнездо печаль.

Здесь дом стоял,

построенный на диво.

Раскинут сад —

не сад, а сущий рай.

В нем яблони цвели,

урюк и сливы.

Плодами разными богат

родимый край.

Да не богат он был

счастливой долей

для тех, кто беден и кто смелым

слыл.

Сосед Акбар-амин,

богач известный,

владельцем сада

и арыка был.

Для нас земля жестка,

а небеса жестоки, —

к амину, что ни день,

за помощью идем,

чтоб голод утолить —

щепотку чаю

и горсть муки

под урожай берем.

На черном небе доли человечьей

не видно было ни одной звезды.

Тогда,

отчаявшись смягчить амина,

решили в город обратиться мы.

Ты видишь хауз тот

и ту супу под тенью

карагача

и розовых кустов?

Знай, то гнездо

отчаянья и горя,

там вывела беда

своих птенцов.

Был день весны.

Рассвет росист и мягок.

На листьях влажных

бисер чистых слез.

„Собраться у супы!“ —

велел безусый,

что в осень за амином

счеты нес.

Покорно собрались.

Покрыта

была супа просторная ковром.

Какой-то старец,

утонув в подушках,

разглаживал усов

густое серебро.

Он что-то под нос

бормотал, считая.

Чалма его —

что аиста гнездо.

Он был святее самого Хидыра.

Халат его

блистал, сиял звездой.

Мы подошли

и приложили руки

к сведенным голодом,

запавшим животам.

Склонились, как велит приличье,

сказали неизбежное:

„Салам“.

Старик — судья.

Амин сидел с ним рядом.

Писец, мирза,

потрепанный на вид,

держал перо,

читал тетрадь большую,

вновь повторял

поток былых обид.

„О непокорные! —

судья промолвил гневно. —

Вы неспособны милости понять.

Добра не помнит

разве лишь собака,

а вам пора

добро амина знать.

Вы жаловаться вздумали?

Вы что же,

бесстыжими

глазами запаслись?

Или, забыв

святой закон Корана,

вы с подлыми гяурами сошлись?“

Как против сильных

будешь защищаться?

Мы с тем судьей,

бороться не могли.

И суд, начавшись

окриком суровым,

был кончен полной

описью земли.

Перо мирзы

проворно заскрипело.

Слова тяжелые

ложились в ленты строк.

В глазах амина,

будто бы печальных,

горела радость,

искрился восторг.

Так наши мазанки, земля

согласно акту

к амину перешли —

в счет сделанных им „благ“.

Гневны зрачки судьи,

они — печаль насилья,

и медную печать

судья кладет на акт.

О, если бы амин

взял дочь мою, обидой

и то б не так

вскипел, наверно, я!

И если бы втоптал

он в грязь лицо Хидыра,

всё ж не унизилась бы так

душа моя…

На той земле

я с той поры лет сорок

жил как батрак

Акбар-амина.

Так

посевы и дома

ушли в его владенья…

Вот

то,

что дал нам первый акт».