Нашим взорам предстала бы такая картина:
Население всего европейского континента стало бы единым народом. Нации жили бы общей жизнью, сохраняя в то же время свою собственную жизнь: Италия принадлежала бы Италии, Польша — Польше, Венгрия — Венгрии, Франция — Европе, Европа — всему человечеству.
Рейн уже не был бы немецкой рекой; моря Балтийское и Черное уже не были бы русскими озерами, а Средиземное море — французским озером; Атлантический океан перестал бы быть английским морем; исчезли бы пушки в Зунде и Гибралтаре, исчезли бы форты в Дарданеллах. Реки, проливы, океаны стали бы свободными.
После слияния всех европейских наций в единый народ Германия была бы для Франции, а Франция для Италия тем же, чем в настоящее время Нормандия является для Пикардия, а Пикардия для Лотарингии; исчезли бы войны, а следовательно, исчезли бы и армии. В отношении одних только финансов Европа ежегодно сберегала бы на этом четыре миллиарда франков.[12]
Исчезли бы границы, внешние и внутренние таможни; установился бы свободный обмен; обращение денег и товаров приняло бы грандиозные размеры, вследствие чего промышленность и торговля возросли бы в двадцать раз, а это означало бы для народного богатства континента ежегодный прирост по меньшей мере миллиардов на десять. Прибавьте сюда четыре миллиарда экономии от упразднения армий и самое меньшее два миллиарда, выгадываемые на всем континенте от упразднения паразитических должностей, в том числе и должности короля, и вы увидите, что в год это составит шестнадцать миллиардов — мощный рычаг для разрешения экономических трудностей. На эти средства был бы создан своего рода «цивильный лист труда» — фонд в шестнадцать миллиардов ежегодно, предназначенный для уничтожения нищеты, фонд, благодаря которому исчезла бы безработица и улучшилось положение наиболее низко оплачиваемых категорий рабочих. Прикиньте, насколько повысилось бы общее благосостояние.
Я продолжаю. Единая монета для всего континента, с двойным — металлическим и бумажным — стандартом, обеспеченная капиталом всей Европы и свободным трудом двухсот миллионов человек, монета, которая заменила бы собою современное нелепое многообразие монет самой разнообразной чеканки с изображением жалких ничтожеств — государей, многообразие, которое приносит народам огромные убытки, ибо чем больше разновидностей монет, тем больше их выходит из употребления, когда они стираются, а это нарушает нормальное денежное обращение. В монетной системе, как и во всем, необходимо единство.
Братство породило бы солидарность; доверие ко всем стало бы свойством каждого человека, а труд каждого был бы гарантией всеобщего благополучия.
Свобода передвижения, свобода союзов, свобода распоряжения имуществом, свобода преподавания, свобода слова, свобода печати, свобода мысли, свобода любви, свобода вероисповеданий — все эти свободы окружили бы гражданина, охраняли бы его и обеспечили ему неприкосновенность.
Никакого применения силы, даже ради торжества добра. Зачем? Благодаря тому, что засияет яркий дневной свет, что полуденное солнце рассеет мрак монархии и церкви, сама собой создастся атмосфера, гибельная для насильника, для обманщика, лжеца, хищника, эксплуататора, тунеядца, головореза, ростовщика, мракобеса — для всех тех, кто, шурша крыльями, подобно летучей мыши, кружит во мраке ночи.
Отжившая карательная система была бы упразднена наравне с другим. С исчезновением войны эшафот, порожденный теми же причинами, что и она, также захирел бы и исчез сам собой. Канули бы в прошлое все виды умерщвления. Дивились бы тому, как это когда-либо, даже в далеком прошлом, человеческое существо решалось, осмеливалось лишать жизни другое человеческое существо. В этнографической галерее Лувра за стеклом были бы выставлены гаубица Пексана, пушка Ланкастера, гильотина, виселица, и люди из любопытства приходили бы туда смотреть этих диких зверей, созданных человеком, как теперь ходят в зверинец смотреть диких зверей, созданных богом, и говорили бы: «Вот она какая, виселица!» — как теперь говорят: «Вот он какой, тигр!»
Всюду и во всем видны были бы мозг, рождающий мысль, рука, производящая блага, косная материя, повинующаяся человеку, машины, служащие ему; социальные эксперименты широчайшего размаха; все изумительные чудеса прогресса, порожденные прогрессом же; наука, побеждающая природу; открытые для всех мастерские, куда бедняку стоило бы лишь войти, чтобы получить работу; открытые для всех школы, куда неграмотному стоило бы лишь войти, чтобы получить знания; бесплатные и обязательные для всех гимназии, где объем преподавания определялся бы лишь способностями учащихся и где дети бедняков получали бы такое же образование, как и дети богачей; выборы, на которых женщина голосовала бы так же, как мужчина. Ибо старый мир прошлого признает женщину способной отвечать за свои поступки перед гражданским, уголовным и коммерческим судом, способной за нарушение закона отбывать наказание в тюрьме, в Клиши, на каторге, в одиночной камере, способной идти на эшафот, — мы же признаем женщину достойной уважения и свободы; старый мир прошлого считает уделом женщины рабство и прозябание, — мы же утверждаем, что ее уделом должна быть жизнь; старый мир прошлого признает женщину юридическим лицом лишь в отношении страданий и наказаний, — мы же признаем ее юридическим лицом в отношении всех прав. Мы не говорим: «Мужчина — существо высшего порядка, женщина — существо низшего порядка». Мы заявляем, что женщина — ровня мужчине во всем, и вдобавок она заслуживает особого почтения. О женщина, мать, подруга, сестра, вечно несовершеннолетняя, вечная рабыня, вечная страдалица, вечная мученица, мы возвысим тебя! Я знаю, старый мир высмеивает нас за все это, и более всего веселит его то, что мы провозгласили права женщины. Однажды в Национальном собрании, когда я говорил, кто-то крикнул мне с места: «Нам становится особенно смешно, когда вы начинаете говорить о женщинах». Я ответил: «А нам становится особенно грустно, когда вы о них говорите».
Я продолжаю. Вот каким мне представляется будущее:
В центре этого всемирного благоденствия блистают Англия и Франция, ибо им принадлежит старшинство во всемирной цивилизации; в девятнадцатом веке эти нации — матери всех остальных; они освещают человечеству оба пути, по которым оно движется вперед, — путь реального и путь возможного; они несут два светоча: одна — светоч разумения фактов, другая — светоч великих идей. Обе они будут соперничать между собой, не вредя и не мешая друг другу. В сущности, рассматривая вопрос философски — разрешите мне это отступление, — неприязнь между ними всегда порождалась одной и той же причиной: тем желанием неустанно идти вперед, тем нетерпеливым устремлением вдаль, той логикой движения по пути прогресса, той жаждой широких горизонтов, той страстью к непрерывному совершенствованию, которые столь характерны для Франции и нередко досаждали ее соседке — Англии, ибо она охотно довольствуется достигнутым и спокойно принимает совершившиеся факты. Франция — противник Англии в той мере, в какой лучшее — враг хорошего.
Я продолжаю.
В древнем городе, видевшем Десятое августа и Двадцать второе сентября, городе, отныне именующемся всеевропейским, Urbs, — огромное Собрание, ассамблея Соединенных Штатов Европы, арбитр цивилизации, Собрание, избранное всеобщим голосованием всех народов континента, обсуждало и решало бы, перед лицом этого могущественного доверителя, верховного судьи во всех делах, и при содействии свободной прессы всего мира, все вопросы, волнующие человечество, и превратило бы Париж в вулкан света, находящийся в центре вселенной.
Граждане, замечу вскользь: я не верю в вечность того, что ныне называется парламентом; но парламенты, порождающие свободу и вместе с тем единство, будут необходимы до того, еще далекого, пока что зримого только в идеале, дня, когда облегчение труда приведет к отмиранию политических разногласий. Тогда формула «управлять как можно меньше» станет применяться все полнее и полнее, и поскольку все искусственно установленные законы исчезнут, а останутся лишь естественные законы человеческих взаимоотношений, уже не будет иного Верховного собрания, кроме обширного собрания творцов и изобретателей, которые будут открывать и провозглашать законы подлинные, а не мнимые; то будет собрание великих умов, деятелей искусства и науки — былой Институт, но преобразованный, блистательный, плод совершенно иной избирательной системы, собрание, заседающее публично. Не может быть сомнения, что Институт — единственно мыслимый прообраз Верховного собрания будущего. Отмечу, опять-таки вскользь, поразительный факт: Институт был учрежден Конвентом. Прежде чем испустить дух, этот мрачный орел Революции доверил плодоносной земле Франции драгоценный зародыш, таящий в себе крылья будущего.
