Господа, в основе этого законопроекта лежит ненависть к разуму. Подобно кулачку рассерженного ребенка, он пытается стиснуть — что же? Мысль публициста, мысль философа, мысль поэта, гений Франции! (Возгласы: «Браво! Браво!»)
Итак, подавление всякой мысли и всякого печатного слова, преследование газет и травля книг, подозрительное отношение к театру, к литературе, к талантливым людям, вышибание пера из рук писателя, убийство книгоиздательского дела, разрушение десяти-двенадцати отраслей национальной промышленности, принесение Франции в жертву иностранным интересам, покровительство бельгийским издателям контрафакций, стремление оставить рабочих без хлеба, а разум без книг, продажа богатым права на чтение, отнимаемого у бедняков (движение в зале), уничтожение всех светочей народных, насильственная задержка масс — о, кощунство! — на пути их восхождения к свету, попрание справедливости, упразднение суда присяжных и замена его следственными камерами, восстановление конфискаций в форме непомерных штрафов, осуждение и казнь до суда — вот что представляет собой ваш законопроект! (Долго не прекращающиеся одобрительные возгласы.)
Я не оцениваю его, я только излагаю его суть. Но если бы мне нужно было оценить его, я сказал бы кратко: это средневековый костер на современный лад!
Господа, в течение тридцати пяти лет свободная печать воспитывала страну; блестящим примером Соединенных Штатов, Англии и Бельгии доказано, что свобода печати является одновременно и наиболее очевидным признаком и наиболее существенной чертой социального мира; в течение тридцати пяти лет, говорю я, свобода печати была нашим достоянием; в течение трех веков разум, печатное слово были всемогущи, — и вот каков итог!
Я просто не нахожу слов… Все, что измыслила Реставрация, бледнеет перед этим; по сравнению с таким законопроектом ее законы о цензуре кажутся милосердными, а «Закон о справедливости и любви» кажется благодеянием; поэтому я требую воздвигнуть памятник господину де Пейронне! (Смех и возгласы «Браво!» слева. Ропот справа.)
Поймите меня правильно! Я отнюдь не хочу оскорбить господина де Пейронне, наоборот — я хочу воздать ему заслуженную хвалу. Его оставили далеко позади те, кто вынес ему приговор, так же как господина Гизо оставили далеко позади те, кто возбудил против него обвинение. (Возгласы слева: «Так, так! Правильно!»)
Господин де Пейронне, находись он в этих стенах, — надо отдать ему справедливость, — несомненно, с негодованием голосовал бы против этого закона, а что касается господина Гизо, чей блестящий талант составил бы гордость всякого представительного собрания, то я надеюсь, что именно он, если ему предстоит когда-либо оказаться в числе членов этого Собрания, выступит с этой трибуны и огласит обвинительный акт против господина Бароша. (Долго не прекращающиеся одобрительные возгласы.)
Я возвращаюсь к законопроекту. Вы видели, господа, что он собой представляет. И вы называете это законом? Нет, нет! Это никак не закон, и такой документ никогда не станет законом моей страны, — порукой тому порядочность людей, к которым я сейчас обращаюсь! Уж слишком много, поистине слишком много дурного и пагубного несет он с собой! Нет, нет! Вы не заставите нас принять сутану иезуита, прикрывающую беззакония, за одеяние закона. (Возгласы: «Браво!»)
Хотите ли вы знать, господа, что все это означает? Это означает не что иное, как вызов, брошенный нам нашим же правительством, вызов, который содержится в новом законе и который вчера, как вы все слышали, вырвался из сердца министра. (Сильное волнение в зале.) Это вызов, брошенный министерством и его советниками духу нашего века и чувствам нашего народа; иначе говоря, вызов, брошенный фактом идее, вызов, брошенный силами, которые являются всего лишь материальным воплощением правительства, тому, что составляет его жизненную основу; вызов, брошенный властями — всего лишь властями! — могуществу народа, вызов, брошенный преходящим вечному; вызов, брошенный ничтожными людишками, которые не властны даже над мгновением истории, великой нации и беспредельному будущему! (Аплодисменты.)
О, если бы этот вызов был только проявлением ребяческого безрассудства! Но, увы, он грозит смертельной опасностью. Вы не присоединитесь к нему, господа, вы осознаете нависшую угрозу, вы отвергнете этот закон!
По крайней мере я хочу в это верить! Прозорливые люди из числа депутатов большинства, — а ведь если они серьезно захотят подсчитать, сколько их, то сами убедятся в том, что их очень много, — прозорливые люди из числа депутатов большинства в конце концов возьмут верх над слепцами; они вовремя удержат ускользающую из их рук власть, и рано или поздно мы увидим, как из лона этого великого Собрания, которому предстоит в назначенный час встретиться лицом к лицу с нацией, выйдет истинное правительство страны.
Истинное правительство страны — это не то правительство, которое предлагает нам такие законы! (Возгласи слева: «Правильно! Не то!», справа: «Нет, именно то!»)
Господа, в такой век, как наш, для такой нации, как французы, после трех революций, поставивших перед нами в совершенно непредвиденном порядке множество вопросов первостепенной важности, настоящим правительством, хорошим правительством может считаться только такое, которое понимает, какие условия необходимы для развития общества; которое наблюдает, изучает, исследует, экспериментирует; которое видит в разуме помощника, а не врага; которое помогает выявить истину из столкновений различных взглядов; которое способствует всесторонне-животворному действию свобод; которое добросовестно берется за разрешение проблемы обучения детей и предоставления работы взрослым! Настоящим правительством может считаться только такое, которому не внушает тревоги все шире распространяющийся свет знания, которому не страшен духовный рост народа. (Одобрительные возгласы слева.)
Настоящим правительством может считаться только такое, которое честно и прямо ставит в порядок дня, с целью углубленного изучения и разрешения в интересах общества, столь неотложные и серьезные проблемы, как кредит, заработная плата, безработица, товарное обращение, производство и потребление, колонизация, разоружение, бедность одних и достаток других, богатство одной части населения и нищета другой, все обещания конституции, иначе говоря — великий вопрос о народе!
Настоящим правительством может считаться только такое, которое организует, а не подавляет, такое, которое возглавляет шествие передовых идей и не допускает, чтобы им руководили злостные предубеждения! Нет, настоящим правительством Франции в девятнадцатом веке не может быть и никогда не будет правительство, которое движется вспять! (Сильное волнение в зале.)
Господа, в такую эпоху, как наша, попятные движения опасны, не совершайте же их!
Вам без конца твердят о пропасти, зияющей, разверстой, ужасной пропасти, в которую вот-вот может рухнуть общество. Господа, пропасть действительно существует; только она не перед вами, а позади вас. Вы в самом деле приближаетесь к ней, но именно потому, что идете не вперед, а назад. (Аплодисменты слева.)
То будущее, которое готовит нам оголтелая реакция, настолько близко и настолько зримо, что уже сейчас можно разглядеть его устрашающий облик. Послушайте! Еще не поздно остановиться. В 1829 году можно было избежать 1830 года. В 1847 году можно было избежать 1848 года. Достаточно было прислушаться к тем, кто говорил обеим монархиям, катившимся под уклон: «Вы на краю пропасти!»
Господа, я имею право так говорить. Сколь я ни безвестен, я один из тех, кто делал все, что мог; я один из тех, кто предупреждал обе монархии, кто делал это честно, кто делал это тщетно, но с самым горячим и самым искренним желанием их спасти. (Крики и протесты справа.)
Вы отрицаете это! Что ж! Назову точную дату. Прочтите мою речь, произнесенную 12 июня 1847 года в палате пэров; господин де Монтебелло, наверное, помнит ее. (Г-н де Монтебелло опускает глаза и сохраняет молчание. Спокойствие восстанавливается.) И вот я предупреждаю в третий раз; неужели и в третий раз я потерплю неудачу? Увы! Я сильно этого опасаюсь.
