- Послушайте! - начала наконец Фатеева. - Я давно хотела вас спросить: Мари вы видаете в Москве?

- Один раз всего видел, - отвечал неторопливо Павел.

- И что же, любовь ваша к ней прошла в вас совершенно? - продолжала Фатеева.

- Прошла, - отвечал Павел искренним тоном. - Однако послушайте, прибавил он, помолчав, - сюда никто не взойдет из людей?..

- Нет, никто; все преспокойно спят!.. - отвечала протяжно m-me Фатеева.

На другой день, Павел проснулся довольно поздно и спросил Ивана: встали ли все?

- Давно уж все в столовой чай кушают! - объяснил тот.

Павел оделся и пошел туда. Окошечко - из залы в блаженнейшую чайную опять на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими руками грудь свою. Она, изволите видеть, была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.

"Дрянь этакая, - подумал он. - Я обладаю прелестнейшею женщиною, а она воображает, что я на нее взгляну..."

М-me Фатеева, при появлении Павла, заметно сконфузилась. Она стала ему наливать чай.

- Как бы я желала каждое утро разливать вам чай, - шепнула она ему.

- Может быть, это когда-нибудь и будет, - ответил ей тихо Павел.

- Может быть!.. Однако, я вижу, ваших лошадей хотят закладывать, прибавила она вслух и взглянув в окно.

- Да, уж мне позвольте!

- Только я вас попрошу - в Москве одно поручение мое исполнить.

- Сделайте милость, приказывайте!

- Мне это надобно по секрету вам передать. Угодно вам уделить мне две минуты? - проговорила Клеопатра Петровна и пошла.

- Хоть десять! - отвечал Павел, идя за нею.

В гостиной они остановились.

- Послушайте, - начала Фатеева (на глазах ее появились слезы), - вы можете теперь меня не уважать, но я, клянусь вам богом, полюбила вас первого еще настоящим образом. В прежнем моем несчастном увлечении я больше обманывала самое себя, чем истинно что-нибудь чувствовала.

- Ангел мой, как же мне вас не уважать! - говорил Павел.

- И поверьте мне, - продолжала Фатеева, как бы не слушая его, - я несчастная, но не потерянная женщина. Тогда вы не хотели замечать меня...

- Но когда же мы увидимся, чудо мое, сокровище мое?

- Я употреблю все силы - приехать в Москву, но когда это будет - не могу сказать теперь.

- По крайней мере, будете ли вы писать ко мне? - спрашивал Павел.

- Писать я буду к вам часто, и вы пишите ко мне; но только - не на мое имя.

- А на чье?

- На Катишь Прыхину. Она хоть и недальняя, но чрезвычайно мне предана; а теперь я вас не задерживаю. Может быть, что к обеду приедет муж.

- Так я сейчас же и поеду.

- Сейчас же и поезжайте!

Они еще раз поцеловались и возвратились в столовую.

Через полчаса Павел уехал из Перцова.

Никакое сильное чувство в душе героя моего не могло оставаться одиночным явлением. По самой натуре своей он всегда стремился возвести его к чему-нибудь общему. Оно всегда порождало в нем целый цикл понятий и, воспринятое в плоть и кровь, делалось его убеждением. М-me Фатеева, когда он сблизился с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал с большим интересом; а тут, как бы в самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и стал отчаянным Жорж-3андистом. Со всею горячностью юноши он понял всю справедливость и законность ее протестов. "Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает за что обвиняется!" - думал он всю дорогу, возвращаясь из деревни в Москву и припоминая на эту тему различные случаи из русской жизни.

Жить в Москве Вихров снова начал с Неведомовым и в тех же номерах m-me Гартунг. Почтенная особа эта, как жертва мужского непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла.

- Что же, вы не скучаете о Салове? - говорил он ей с участием.

- Что скучать? Уж не воротишь! - отвечала m-me Гартунг. - Он ужасный человек! Ужасный! - прибавляла она потом как-то уж таинственно.

- Ну и бог с ним! - утешал ее Павел. - Теперь вам надобно полюбить другого.

- Ни-ни-ни!.. Ни-ни-ни! - почти с ужасом воскликнула m-me Гартунг.

- Стало быть, вы его еще любите?

- О, нисколько!.. - воскликнула с благородным негодованием Гартунг. Но и другие мужчины - все они плуты!.. Я бы взяла их всех да так в ступке и изломала!..

И она представила даже рукой, как бы она изломала всех мужчин в ступке.

- Совершенно справедливо, все они - дрянь! - подтвердил Павел и вскоре после того, по поводу своей новой, как сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал было совершенно на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете.

- А что, скажите, - начал он, - какого вы мнения о Жорж Занд? Мне никогда не случалось с вами говорить о ней.

Неведомов некоторое время молчал, а потом заговорил, слегка пожав плечами:

- Я... французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.

- Как на бонбоньерку или на водевильную песенку? - воскликнул Павел. И у Жорж Занд вы находите бонбоньерку или водевильную песенку?

- И у ней нахожу нечто вроде этого; потому что, при всем богатстве и поэтичности ее воображения, сейчас же видно, что она сближалась с разными умными людьми, наскоро позаимствовала от них многое и всеми силами души стремится разнести это по божьему миру; а уж это - не художественный прием!

- Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! - опять воскликнул Павел. - Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом...

Неведомов при этом потупился и несколько времени ничего не отвечал. Он, кажется, совершенно не ожидал, чтобы Павел когда-нибудь сказал подобный вздор.

- Вы читали ее "Лукрецию Флориани"? - продолжал тот, все более и более горячась.

- Читал, - отвечал Неведомов.

- Какая же, по-вашему, главная мысль в этом произведении?

Неведомов опять пожал немного плечами.

- Я думаю, та мысль, - отвечал он, - что женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью.

- Нет-с, это - не та мысль; тут мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова "Ада", которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: "Lasciate ogni speranza, voi che entrate"[150]. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей.

- Может быть, и это, - отвечал Неведомов, - но, во всяком случае, - это одно из самых капризнейших и неудачнейших произведений автора.

- Почему же - капризнейших и неудачнейших? - спросил Павел.

- Потому что, как хотите, возвести в идеал актрису, авантюристку, имевшую бог знает скольких любовников и сколько от кого детей...

- Но, что вам за дело до ее любовников и детей? - воскликнул Павел. Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.

- Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, - проговорил Неведомов.

- Ну, я на это не так смотрю, - сказал Павел, невольно вспомнив при этом про m-me Фатееву.

- Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, - возразил ему Неведомов. - Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в "Гамлете", что для человека одно из самых ужасных мучений - это подозревать, например, что мать небезупречна...