Священник посмотрел на него и ухмыльнулся.

- Раненько бы еще, - сказал он совершенно механически, - вам еще учиться надо.

- Мне это не мешает, батюшка!

- Ну как уж не мешает, кто за этим пошел... Епитимью бы надо на вас положить за то... "Ныне отпущаеши раба твоего, господи..." Ну, целуйте крест и ступайте. Посылайте, кто там еще есть.

Павел исполнил все это и вышел в очень неудовлетворенном состоянии: ему казалось, что он слишком мало покаялся; и потому, чтобы хоть как-нибудь пополнить это, он, творя внутреннее покаяние, прослушал все правила и в таком же печальном и тревожном состоянии простоял всю заутреню. Когда стали готовиться идти к обедне, то Крестовниковы опять его удивили: они рядились и расфранчивались, как будто бы шли на какой-нибудь парад. Две красивые барышни тоже явились в церковь в накрахмаленных белых платьях и в цветах; но на Павла они не обращали уже никакого внимания, вероятно, считая это в такие минуты, некоторым образом, грехом для себя. Героем моим, между тем, овладел страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: "Да будет мне сие не в суд и не в осуждение", - у него задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю - и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней! Когда вышли из церкви, совершенно уже рассвело и был серый и ветреный день, на видневшейся реке серые волны уносили льдины. Павлу показалось, что точно так же и причастие отнесло от его души все скверноты и грешные помышления.

Христов день подал повод к новым религиозным ощущениям и радостям. В ночь с субботы на воскресенье в доме Крестовниковых спать, разумеется, никто не ложился, и, как только загудел соборный колокол, все сейчас же пошли в церковь. Над городом гудел сильный и радостный звон, и посреди полнейшего мрака местами мелькали освещенные плошками колокольни храмов. При входе Крестовниковых, их жильца и всей почти прислуги ихней в церковь она была уже полнехонька народом, и все были как бы в ожидании чего-то. Наконец заколебались хоругви в верху храма, и богоносцы стали брать образа на плечи; из алтаря вышли священник и дьякон в дародаровых ризах, и вся эта процессия ушла. Народ в церкви остался с наклоненными головами. Наконец, откуда-то издали раздались голоса священника и дьякона: "Христос воскресе!" Хор певчих сейчас же подхватил: "Из мертвых смертию, смерть поправ!"; а затем пошли радостные кантаты: "святися, святися!" "приидите пиво пием" - Павел стоял почти в восторге: так радостен, так счастлив он давно уже не бывал.

После заутрени стали все знакомые и незнакомые христосоваться и целоваться друг с другом. Обе хорошенькие барышни в один голос обратились к Павлу: "Христос воскресе!" - "Воистину воскресе!" - отвечал он, модно раскланиваясь с ними. Одна из них предложила ему даже красное яйцо. Он сконфузился и взял. Обе они, вероятно, были ужасные шалуньи и, как видно, непременно решились заинтересовать моего героя, но он был тверд, как камень, и, выйдя из церкви, сейчас же поторопился их забыть. В доме Крестовниковых, как и водится, последовало за полнейшим постом и полнейшее пресыщение: пасха, кулич, яйца, ветчина, зеленые щи появились за столом, так что Павел, наевшись всего этого, проспал, как мертвый, часов до семи вечера, проснулся с головной болью и, только уже напившись чаю, освежился немного и принялся заниматься Тацитом[29]. Сей великий писатель, как бы взамен религиозных мотивов, сейчас же вывел перед ним великих мужей Рима. Никогда еще, я должен сказать, мой юноша не бывал в столь возвышенном умственном и нравственном настроении, как в настоящее время. Воображение его было преисполнено чистыми, грандиозными образами религии и истории, ум занят был соображением разных математических и физических истин, а в сердце горела идеальная любовь к Мари, - все это придало какой-то весьма приятный оттенок и его наружности. Лицо его было задумчиво и как бы несколько с болезненной экспрессией, но глаза бойко и здорово блестели. Походка была смела и тверда. Экзамен Павел начал держать почти что шутя; он выходил, когда его вызывали, отвечал и потом тотчас отправлялся домой и садился обедать с Крестовниковыми.

- Ну-с, сколько сегодня получили? - спрашивал его обыкновенно Семен Яковлевич.

- Пять, - отвечал Павел.

Пять потом из следующего предмета и из следующего, везде по пяти, так что он выпущен был первым и с золотой медалью.

Павел даже не ожидал, в какой восторг приведет этот успех Семена Яковлевича и супругу его. За обедом, почти с первого блюда, они начали пить за его здоровье и чокаться с ним.

- Дай бог вам преуспевать так же и во всей жизни вашей, как преуспели вы в науках! - говорил Семен Яковлевич.

- И я того же желаю, - подхватила Евлампия Матвеевна, по обыкновению жеманничая.

- Способности, способности, - говорил Семен Яковлевич, растопыривая руки, - этаких я и не видывал!

- Теперь вам только надо выучиться в университете и жениться, сказала, окончательно промодничавши, Евлампия Матвеевна.

- У меня уж есть невеста, - проговорил Павел.

Хорошее расположение духа и выпитые рюмки три наливки вызвали его на откровенность.

Семен Яковлевич только взглянул на него, а Евлампия Матвеевна воскликнула с ударением: "Вот как!" - и при этом как-то лукаво повела бровями; несмотря на сорокалетний возраст, она далеко еще была не чужда некоторого кокетства.

- Кто же это ваша невеста и богата ли? - спрашивал Семен Яковлевич.

- Она мне несколько даже родственница. Вы Еспера Иваныча Имплева знавали, который дядей мне приходится?

- Еще бы, господи, умнейший человек во всей губернии! - подхватил Семен Яковлевич.

- Ну, так у него есть побочная дочь.

- А я так, значит, и невесту знаю! - подхватила радостно Евлампия Матвеевна. - Ведь она у княгини Вестневой воспитывалась?

- Да.

- Ну, так мы очень были вхожи с покойной маменькой в доме княгини, и я еще маленькою видела вашу суженую.

- Вероятно, это она и была, - отвечал Павел, скромно потупляя глаза.

Вечером он распростился с своими хозяевами и уехал в деревню к отцу.

Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.

- Ну, так как же? Вы и поживали?.. - спрашивал его полковник добродушно.

- Поживали-с... - отвечал Ванька, переступая с ноги на ногу.

- А что Симонов, - скажи мне? - спросил полковник.

Он всегда интересовался и спрашивал об Симонове.

- Не видал-с я Симонова; что не переехали мы к учителю, - что?.. Человек он эхидный, лукавый, - отвечал Ванька.

Он последнее время стал до глубины души ненавидеть Симонова, потому что тот беспрестанно его ругал за глупость и леность.

Полковник, кажется, некоторое время недоумевал, об чем бы еще поговорить ему с Ванькой.

- А что, к Павлу похаживали товарищи? - спросил он.

- Похаживали-с, дружков много у них было.

- А что, этак пошаливали - выпить когда-нибудь или другое что?

- Нет-с! - отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. - Наш барин, - продолжал он, - все более в книжку читал... Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!