Вскоре потом он выехал с отцом.

Когда Павел садился на лошадь, которую подвел ему Добров и подержал даже ему стремя, он не утерпел и спросил его:

- Отчего вы служите в рассыльных и не приищете себе более приличного места?

- Мне нельзя, сударь, - отвечал тот ему своим басом, - я точно что человек слабый - на хороших местах меня держать не станут.

Павел дал шпоры своей лошади и поехал. Вся жизнь, которую он видел в стану, показалась ему, с одной стороны, какою-то простою, а с другой тяжелою, безобразною и исковерканною, точно кривулина какая.

Желая развлечь сына, полковник однажды сказал ему:

- А что, не хочешь ли, поедем к Александру Ивановичу Коптину?

Павел некоторое время думал.

- К Коптину? - повторил он.

Ему и хотелось съездить к Коптину, но в то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.

- А что, он не очень важничает своим генеральством и сочинительством? спросил Павел отца.

- Нет, не очень!.. Когда трезв, так напротив весьма вежлив и приветлив; ну, а как выпьет, так занесет немного... Со мной у него тоже раз, продолжал полковник, - какая стычка была!.. Рассказывает он про Кавказ, про гору там одну, и слышу я, что врет; захотелось мне его немножко остановить. "Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!" - "Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!" Я говорю: "Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас - так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!" Засмеялся... "Было, говорит, со мной, полковник, это, было!.. Не выдержало мое генеральское тело и сомлело перед очьми народными!" По-славянски, знаешь, этак заговорил - черт его знает что такое!

Павел однако решился съездить к Коптину.

В день отъезда, полковник вырядился в свой новый вицмундир и во все свои кресты; Павлу тоже велел одеться попараднее.

- Нельзя, братец, все-таки генерал! - сказал он ему по этому поводу, и презамечательный на это, бестия!.. Даром что глядит по сторонам, все в человеке высмотрит.

Дорогой Павел продолжал спрашивать отца о Коптине.

- Скажите, папаша, ведь он сослан был?

- Как же, при покойном еще государе Александре Павловиче, в деревню свою, чтобы безвыездно жил в ней.

- За что же?

Полковник усмехнулся.

- Песню он, говорят, какую-то сочинил с припевом этаким. Во Франции он тоже был с войсками нашими, ну и понабрался там этого духу глупого.

- Какая же это песня, папаша?

- Не знаю, - отвечал полковник. Он знал, впрочем, эту песню, но не передал ее сыну, не желая заражать его вольнодумством.

- А как же его простили?

- Простили его потом, когда государь проезжал по здешней губернии; ну, и с ним Вилье[50] всегда ездил, по левую руку в коляске с ним сидел... Только вот, проезжая мимо этого Семеновского, он и говорит: "Посмотрите, говорит, ваше величество, какая усадьба красивая!.. (прошен уж тоже заранее был). Это, говорит, несчастного Коптина, который в нее сослан!" - "А, говорит государь, разрешить ему въезд в Петербург!"

- А скажите, папаша, - продолжал Павел, припоминая разные подробности, которые он смутно слыхал в своем детстве про Коптина, - декабристом он был?

- Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: "А Коптин - тут, в числе их?" - "Нет", - говорят. - "Ну, говорит, слава богу!" Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему отказался: "Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!" Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству!

- Все это однако показывает, что он человек благородный.

- О, поди-ка - с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь, книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там - отдыхал от сих мыслей, таким шутовским манером всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.

- Что же он делает тут, чем занимается?

- Чем заниматься-то? Сидит, разглагольствует, в коляске четверней ездит, сам в черкеске ходит; людей тоже всех черкесами одел.

Когда Вихровы приехали в усадьбу Александра Ивановича и подъехали к его дому, их встретили два - три очень красивых лакея, в самом деле одетые в черные черкесские чепаны[51].

- Его превосходительство дома? - спросил не без уважения полковник.

- У себя-с! - отвечал один из лакеев.

Павел почувствовал, что от всех от них страшно воняло водкой.

Самого генерала Вихровы нашли в высокой и пространной зале сидящим у открытого окна. Одет он был тоже в черкеске, но только - верблюжьего цвета, отороченной настоящим серебряным позументом и с патронташами на груди. Он был небольшого роста, очень стройный, с какой-то ядовито-насмешливой улыбкой и с несколько лукавым взглядом. В одной руке он держал газету, а в другой трубку с длиннейшим черешневым чубуком и с дорогим янтарным мундштуком. Невдалеке от него сидел, как-то навытяжке и с почтительною физиономией, священник из его прихода.

- Здравствуйте, Михайло Поликарпыч! - воскликнул Коптин довольно дружелюбно. Полковник опять-таки с уважением расшаркался перед ним и церемонно представил ему сына, пояснив с некоторым ударением: "Студент Московского университета!"

На Александра Ивановича этот титул произвел, кажется, весьма малое впечатление.

- Садитесь! - продолжал он, показывая обоим гостям на стулья.

Те сели.

- Потрудитесь отдохнуть, как говорят, а?.. Хорошо?.. Мило?.. произносил он, как-то подчеркивая каждое слово и кидая вместе с тем на гостей несколько лукавые взгляды.

Павел догадался, что это была сказана острота: потрудитесь отдохнуть.

- Часто употребляют такие несообразности! - пояснил он.

- Нет-с, не часто!.. Вовсе не часто!.. - возразил генерал, как бы обидевшись этим замечанием. - Вон у меня брат родной действительно подписывался в письмах к матушке: "Примите мое глубочайшее высокопочитание!" - так что я, наконец, говорю ему: "Мой милый, то, что глубоко, не может быть высоко!.." Ах, да, полковник! - прибавил вдруг Коптин, обращаясь уже прямо к Михайлу Поликарповичу. - Я опять к вам с жалобой на обожаемое вами правительство!.. Смотрите, что оно пишет: "Признавая в видах благоденствия..." Да предоставило бы оно нам знать: благоденствие это или нет.

- Разумеется, благоденствие, - подтвердил полковник.

- Вы думаете? - спросил его ядовито Коптин.

- Думаю, - отвечал сердито полковник.

- Ну, а я признаюсь, немножко в этом сомневаюсь... Сомневаюсь немножко! - повторил Александр Иванович, произнося насмешливо слово немножко. И, вслед затем, он встал и подошел к поставленной на стол закуске, выпил не больше четверти рюмочки водки и крикнул: "Миша!". На этот зов вбежал один из юных лакеев его. Не ожидая дальнейших приказаний барина, он взял у него из рук трубку, снова набил ее, закурил и подал ему ее. Александр Иванович начал ходить по зале и курить. Всеми своими словами и манерами он напомнил Павлу, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой азиатского князька.

- Куда же вы думаете из университета поступить-с? - обратился он, наконец, к Павлу, и с заметно обязательным тоном.