- Нет, не был, да и не поеду - какого мне черта там не видать! пробасил Замин.

- Видать есть многое, многое! - вскрикивал с каким-то даже визгом Рагуза, так что Вихров не в состоянии был более переносить его голоса. Он встал и вышел в другую комнату, которая оказалась очень большим залом. Вслед за ним вышел и Плавин, за которым, робко выступая, появился и пианист Кольберт.

- Этот господин, - начал Плавин, видимо, разумея под этим Рагузу, завзятый в душе поляк.

- Поляк-то он поляк, только не живописец, кажется; те все как-то обыкновенно бывают добродушнее, - возразил ему Вихров.

- Нет, отчего же, и он рисует! - сказал, но как-то не совсем уверенно, Плавин (крик из библиотеки между тем слышался все сильнее и сильнее). - Я боюсь, что они когда-нибудь подерутся друг с другом, - прибавил он.

- И хорошо бы сделали, - сказал Вихров, - потому что Замин так прибьет вашего Рагузу, что уж тот больше с ним спорить не посмеет.

- Ну, нет, зачем же: нужно давать волю всяким убеждениям, - проговорил Плавин. - Однако позвольте, я, по преимуществу, вот вас хотел познакомить с Мануилом Моисеичем! - прибавил он, показывая на смотревшего на них с чувством Кольберта и как бы не смевшего приблизиться к ним.

Вихров еще раз с тем раскланялся.

- Господин Кольберт, собственно, пианист, но он желает быть композитором, - говорил Плавин.

- Monsieur Вихров, сами согласитесь, - начал почти каким-то жалобным голосом Кольберт, - быть только тапером, исполнителем...

- Званье незавидное, - поддержал и Вихров.

- И потому, monsieur Вихров, я желал бы написать оперу и решительно не знаю, какую.

При этом Кольберт как-то стыдливо потупил свои бесцветные глаза, а Вихров, в свою очередь, недоумевал - зачем и для чего он словно бы на что-то вызывает его.

- Господин Кольберт, - начал объяснять за него Плавин, - собственно, хочет посвятить себя русской музыке, а потому вот и просил меня познакомить его с людьми, знающими русскую жизнь и, главным образом, с русскими писателями, которые посоветовали бы ему, какой именно сюжет выбрать для оперы.

- Господи помилуй! - воскликнул Вихров. - Я думаю, всякий музыкант прежде всего сам должен иметь в голове сюжет своей оперы; либретто тут вещь совершенно второстепенная.

- Но, monsieur Вихров, я желал бы иметь сюжет совершенно русский; к русским мотивам я уже частью прислушался; я, например, очень люблю ваш русский колокольный звон; потом я жил все лето у графа Заводского - вы не знакомы?

- Нет, - отвечал Вихров.

- У них все семейство очень музыкальное, и я записал там много песен; но некоторые мне показались очень странны, и я бы вот желал с вами посоветоваться.

- Сделайте одолжение, - сказал Вихров.

- Вот я записал, например, - продолжал будущий русский композитор, проворно вынимая из бокового кармана свою записную книжку, - русскую песню это пели настоящие мужики и бабы.

"Душа ль моя, душенька, душа, мил сердечный друг", - прочитал Кольберт, нетвердо выговаривая даже слова.

- Ну, первое слово я знаю, "душа", а "душенька" - это имя?

- Как имя? - воскликнули в один голос Плавин и Вихров.

- У Богдановича есть сочинение - "Душенька".

- Нет, тут просто уменьшительное от слова "душа" и есть повторение того же слова, только в ласкательной форме, - объяснил Вихров.

- А, monsieur! Понимаю, - поблагодарил Кольберт. - Теперь "мил", отчего же не "милый"?

- Для стиха, сокращенное прилагательное, - объяснил еще раз Вихров.

- Да, вот что, - согласился и Кольберт.

- Но почему вам, при ваших, видимо, небогатых сведениях в русском песнопении, непременно хочется посвятить себя русской музыке?

- Monsieur Вихров, в иностранной музыке было так много великих композиторов, что посреди их померкнешь; но Россия не имела еще ни одного великого композитора.

- А Глинка-то наш! - возразил Вихров.

- Monsieur Вихров, мне говорили очень умные люди, что опера Глинки испорчена сюжетом: в ней выведена пассивная страсть, а не активная, и что на этом драм нельзя строить.

- Не знаю, можно ли на пассивных страстях строить драмы или нет - это еще спор! Но знаю только одно, что опера Глинки и по сюжету и по музыке есть высочайшее и народнейшее произведение.

- Вы думаете? - спросил как бы с некоторым недоумением Кольберт.

- Думаю! - отвечал Вихров и потом, видя перед собою жалкую фигуру Кольберта, он не утерпел и прибавил: - Но что вам за охота оперу писать?.. Попробовали бы сначала себя в небольших романсах русских.

- Нет, мне бы уже хотелось оперу написать, - отвечал тот робко, но настойчиво.

В это время спор в кабинете уже кончился. Оба противника вышли в зало, и Замин подошел к Вихрову, а Рагуза к хозяину.

- Что, наговорились? - спросил его тот.

- Мы уже с господином Заминым дали слово не разговаривать друг с другом, - прокричал Рагуза.

- А что это за музыкант? - спросил Вихров Замина, воспользовавшись тем, что Кольберт отошел от них.

- Жиденок один, ищущий свободного рынка для сбыта разной своей музыкальной дряни, - отвечал тот.

- Вихров! - крикнул в это время Плавин Вихрову.

Тот обернулся к нему.

- Помните ли, как вы угощали меня представлениями милейшего нашего Замина? - проговорил Плавин. - И я вас хочу угостить тем же: вот господин Пенин (и Плавин при этом указал на пятого своего гостя, молодого человека, вышедшего тоже в зало), он талант в этом роде замечательный. Спойте, милейший, вашу превосходную песенку про помещиков.

Молодой человек с явным восторгом сел за фортепиано и сейчас же запел сочиненную около того времени песенку: "Долго нас помещики душили!"[114] Плавин восторженнейшим образом слушал, музыкант Кольберт - тоже; Рагуза, вряд ли только не нарочно, громко повторял: "О!.. Как это верно, как справедливо!" Замин и Вихров молчали. Окончивши песенку, молодой человек как бы спрашивал взором Плавина, что еще тот прикажет представить ему.

- Канкан, Пенин, представьте, канкан! - разрешил ему тот.

И юноша сейчас же вышел на середину зала, выгнулся всем телом, заложил пальцы рук за проймы жилета и начал неблагопристойным образом ломаться. У Плавина даже любострастием каким-то разгорелись глаза. Вихрову было все это скучно, а Замину омерзительно, так что он отплевывался. Вслед за тем юноша, по приказанию хозяина, представил еще пьяного департаментского сторожа и даже купца со Щукина двора; но все это как-то выходило у него ужасно бездарно, не смешно и, видимо, что все было заимствованное, а не свое. Вихров, наконец, встал и начал прощаться с хозяином.

- Ведь хорошо? - спросил тот его, показывая глазами на молодого человека, все еще стоявшего посреди залы и, кажется, желавшего что-то еще представить.

- Нет, напротив, очень нехорошо! - отвечал ему тот откровенно.

Вместе с Вихровым стал прощаться и Замин с Плавиным. Обоих их хозяин проводил до самой передней, и когда он возвратился в зало, то Пенин обратился было к нему:

- А вот, Всеволод Никандрович, я еще видел...

- Нет, будет уж сегодня, довольно, - обрезал его Плавин и вслед за тем, нисколько не церемонясь, обратился и к прочим гостям: - Adieu, господа! Я поустал уже, а завтра мне рано вставать.

Гости нисколько, как видно, не удивились таким его словам, а поспешили только поскорее с ним раскланяться и отправиться домой.

Вихров и Замин шли мрачные по Невскому проспекту.

- Что это за сборища он у себя делает? - спрашивал первый.

- Как же, ведь либерал, передовой человек и меценат, - отвечал почти озлобленным голосом Замин.

- Значит, мы с вами поэтому и попали к нему?

- Поэтому, - отвечал Замин.

- А скажите вот еще: что за народ здесь вообще? Меня ужасно это поражает: во-первых, все говорят о чем вам угодно, и все, видимо, не понимают того, что говорят!