- Конечно, убит! - подтвердил и Вихров.

- Ничуть не бывало-с! - возразил Петр Петрович. - Наша полиция точно в насмешку спрашивает меня бумагой, что так как у повара моего в желудке найдено около рюмки вина, то не от вина ли ему смерть приключилась? Я пишу: "Нет, потому что и сам господин исправник в присутствии моем выпивал неоднократно по десяти рюмок водки, и оттого, однако, смерти ему не приключалось"; так они и скушали от меня эту пилюлю.

- А в деле все-таки ничего не раскрыли? - заметил Вихров.

- Все-таки ничего не раскрыли, - подхватил Кнопов, - и то ведь, главное, досадно: будь там какой-нибудь другой мужичонко, покрой они смерть его - прах бы их дери, а то ведь - человек-то незаменимый!.. Гений какой-то был для своего дела: стоит каналья у плиты-то, еле на ногах держится, а готовит превосходно.

В дверях показался, должно быть, позванный повар.

- Приготовь ты нам, братец, - стал приказывать ему Петр Петрович, биток; только не думайте, чтобы биток казенный, - поспешил он успокоить Вихрова. - Возьми ты, братец, - продолжал он повару, - самой лучшей говяжьей вырезки, изруби ты все это вместе с мозгами из костей, и только не мелко руби, слышишь! И чтобы куска у меня хлеба положено не было: все чтобы держалось на мясном соку!.. Изруби ты туда еще пом-д'амуров, немного чесноку, немного луку, и на подмазе из сливочного масла - только на подмазе, не больше, понимаешь? - изжарь все это.

Повар, получив такое приказание, не уходил.

- Куропаток давешних прикажете подать? - спросил он не совсем смелым голосом.

- Выкинуть их совсем, дурак этакий! - вспылил Петр Петрович. - Изжарить порядочно не умеет: либо сварит, либо иссушит все... Чтобы в соку у меня было подано свежих три куропатки.

Повар ушел.

- Вот ведь тоже стряпает! - произнес, показав вслед ему головой, Петр Петрович. - А разве так, как мой покойный Поликарп Битое Рыло... Два только теперича у меня удовольствия в жизни осталось, - продолжал он, - поесть и выпить хорошенько, да церковное пение еще люблю.

- Церковное? - переспросил Вихров.

- Да-с, у меня хор есть свой - отличный, человек сорок!.. Каждый праздник, каждое воскресенье они поют у меня у прихода.

- Это очень интересно.

- Угодно, я вам покажу этот хор?

- Сделайте одолжение.

- Человек! - крикнул Петр Петрович.

На этот раз вбежал прежний лакей.

- Вели собраться хору и зажги в зале и гостиной свечи.

Человек побежал исполнить приказание.

- Сам в молодости пел недурно, - продолжал Петр Петрович с некоторым даже чувством, - и до самой смерти, видно, буду любить пение.

В комнату вошел, наконец, племянник - умытый, причесанный и в новеньком сюртуке.

- Вот и я-с! - проговорил он.

- Видим, что и ты! - сказал ему опять насмешливо Петр Петрович. - Вот нынче в корпусах-то как учат, - продолжал он, относясь к Вихрову и показывая на племянника. - Зачем малого отдавали?.. Только ноги ему там развинтили, да глаза сделали как у теленка.

- Уж у меня нынче, дяденька, ноги покрепче стали.

- Ну и слава тебе господи, коли закрепляются понемногу.

Петр Петрович постоянно звал племянника развинченным.

В это время в гостиной и зале появился огонь и послышалось шушуканье нескольких голосов и негромкие шаги нескольких человек.

- Собрались, должно быть, - проговорил Петр Петрович.

- Человек, костыль мне! - крикнул Кнопов.

Человек вбежал и подал ему толстый костыль.

- Попробуйте-ка! Хорош ли? - проговорил Петр Петрович, подавая его Вихрову.

Тот попробовал. В костыле, по крайней мере, пуда два было.

- Он железный у вас? - спросил Вихров.

- Да, не деревянный! - отвечал Петр Петрович. - Меня в Москве, по случаю его, к обер-полицеймейстеру призывали. "Нельзя, говорит, носить такой палки, вы убить ею можете!" - "Да я, говорю, и кулаком убить могу; что же, мне и кулаков своих не носить с собой?"

Говоря это, он шел, ковыляя, в гостиную и зало, где хор стоял уже в полном параде. Он состоял из мужчин и женщин; последние были подстрижены, как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны.

- Марья-то какая смешная! - сказал племянник, показывая Петру Петровичу на одну из переодетых девушек.

- Что, понравилась, видно? - спросил тот его.

- Да-с, - отвечал племянник, как-то глупо осклабляясь.

- Из Бортнянского[104], - сказал Петр Петрович хору.

Тот запел. Он был довольно согласный и с недурными голосами.

Вихров из всего их пения только и слышал: Да вознесуся! - пели басы. Да вознесуся! - повторяли за ними дисканты. Да вознесуся! - тянул тенор.

Петр Петрович от всего этого был в неописанном восторге; склонив немного голову и распустив почти горизонтально руки, он то одной из них поматывал басам, то другою - дискантам, то обе опускал, когда хору надо бы было взять вместе посильнее; в то же время он и сам подтягивал самой низовой октавой.

- Может быть, вам чего-нибудь повеселее желается? - отнесся он к Вихрову. - Песенок?

- И песенок хорошо, - отвечал тот.

- Ну, любимую мою! - обратился Петр Петрович к хору, который сейчас же из круга вытянулся в шеренгу и запел:

Я вечор, млада, во пиру была!

Петру Петровичу, по-видимому, особенно нравилось то место, где пелось:

Я не мед пила и не водочку,

Я пила, млада, все наливочку;

Я не рюмочкой, не стаканчиком,

Я пила, млада, из полна ведра!

"Из полна ведра!" - басил он и сам при этом случае. Хор затем продолжал:

Я домой-то шла, пошатнулася,

За вереюшку ухватилася!

"Ухватилася!" - басил Петр Петрович и, несмотря на больные ноги, все-таки немножко пошевеливал ими: родник веселости, видно, еще сильно бился в нем, не иссяк от лет и недугов.

- Ну, Миша, пляши! - крикнул он племяннику.

- Я, дяденька, не умею, - отвечал тот, краснея, но, впрочем, вставая.

- Врешь, пляши, не то в арапленник велю принять! Марья, выходи, становись против него!

На этот зов сейчас же вышла из хора та девушка, на которую указывал племянник.

- Говорят тебе - пляши! - подтвердил ему еще раз дядя.

Бедный член суда, делать нечего, начал выкидывать свои развинченные ноги, а Марья, стоя перед ним, твердо била трепака; хор продолжал петь (у них уж бубны и тарелки появились при этом):

Я не мед пила и не водочку...

Вихров смотрел и слушал все это с наклоненной головой.

За последовавшим вскоре после того ужином Петр Петрович явился любителем и мастером угостить: дымящийся биток в самом деле оказался превосходным, бутылок на столе поставлено было несть числа; Петр Петрович сейчас же своих гостей начал учить - как надо резать сыр, и потом приготовил гастрономическим образом салат. Когда племянник не стал было пить вина, он прикрикнул на него даже: "Пей, дурак! Все равно на ногах уж не стоишь!" - а Вихрова он просто напоил допьяна, так что тот, по случаю хорового церковного пения, заговорил уж об религии.

- Во всех религиях одно только и вечно: это эстетическая сторона, говорил он, - отнимите вы ее - и религии нет! Лютерство, исключившее у себя эту сторону, не религия, а бог знает что такое!

- Так, так! - соглашался с ним и Петр Петрович.

Вихров, разговорившись далее, хватил и в другую сторону.

- У нас вся система страшная, вся система невыносимая, - нечего тут винить какого-нибудь губернатора или исправника, - система ужасная! говорил он.

- Разумеется! - подтверждал Петр Петрович.

Он всегда и вообще любил все вольнодумные мысли.

- Что, сосулька, спать уж хочешь? - обратился он к племяннику, зевавшему во весь рот.

- Хочу, дяденька! - отвечал тот.

- Ну, что с тобой уж делать, пойдемте! - говорил Петр Петрович, приподнимаясь.

Постели гостям были приготовлены в гостиной. Та же горничная Маша, не снявшая еще мужского костюма, оправляла их. Вихров улегся на мягчайший пуховик и оделся теплым, но легоньким шелковым одеялом.