- На лубу?

- Да, каждый день жарят по лубу, чтобы верность в руке не пропала... а вот, судырь, их из кучеров или лакеев николи не бывает, а все больше из мясников; привычней, что ли, они, быков-то и телят бивши, к крови человеческой. В Учне после этого самого бунты были сильные.

- Бунты?

- Да!.. Придрались они к тому, что будто бы удельное начальство землей их маненько пообидело, - сейчас перестали оброк платить и управляющего своего - тот было приехал внушать им - выгнали, и предписано было команде с исправником войти к ним. Ловкий такой тогда исправник был, смелый, молодой, сейчас к этому гарнизонному командиру: "Едем, говорит, неприятеля усмирять"; а тот испугался, матерь божья. Гарниза ведь пузатая! - Пьяница тогда такой был! Причащался, исповедывался перед тем, ей-богу, что смеху было, - с своим, знаете, желтым воротником и саблишкой сел он, наконец, в свой экипаж, - им эти желтые воротники на смех, надо быть, даны были; поехали мы, а он все охает: "Ах, как бы с командой не разъехаться!" - команду-то, значит, вперед послал. Подошли мы таким манером часов в пять утра к селенью, выстроились там солдаты в ширингу; мне велели стать в стороне и лошадей отпрячь; чтобы, знаете, они не испугались, как стрелять будут; только вдруг это и видим: от селенья-то идет громада народу... икону, знаете, свою несут перед собой... с кольями, с вилами и с ружьями многие!.. Только этот капитанишка дрожит весь, кричит своей команде: "Заряжайте ружья и стреляйте!" Но барин мой говорит: "Погодите, не стреляйте, я поговорю с ними". Знаете, этак выскочил вперед из-за солдат: "Что вы, говорит, канальи, государю вашему императору не повинуетесь. На колени!" - говорит. Только один этот впереди мужчинища идет, как теперь гляжу на него, плешивый эдакой, здоровый черт, как махнул его прямо с плеча дубиной по голове, так барин только проохнул и тут же богу душу отдал. Ах, братец ты мой, и меня уж злость взяла. "Братцы! - крикнул я солдатам. - Видите, что делают!" Прапорщик тоже кричит им: "Пали!" Как шарахнули они в толпу-то, так человек двадцать сразу и повалились; но все-таки они кинулись на солдат, думали народом их смять, а те из-за задней ширинги - трах опять, и в штыки, знаете, пошли на них; те побежали!.. Я, матерь божья, так за барина остервенился, выхватил у солдата одного ружье, побежал тоже на неприятеля, и вот согрешил грешный: бабенка тут одна попалась, ругается тоже, - так ее в ногу пырнул штыком, что завертелась даже, и пошли мы, братец, после того по избам бесчинствовать. Главные-то бунтовщики в лес от нас ушли; прислали после того вместо исправника другого... привели еще свежей команды, и стали мы тут военным постоем в селенье, и что приели у них, боже ты мой! Баранины, говядины, муки всякой, крупы, из лавок что ни есть сластей разных, потому постой военный - нельзя иначе: от начальства даже было позволение, чтобы делали все это.

- А бунтовщики так все в лесу и были? - спросил Вихров.

- Два месяца, братец, в болотах неприступных держались, никак ни с которой стороны подойти к ним невозможно было.

- Чем же они там питались?

- Заранее уж, видно, запасено было там всего... холода только уж их повыгнали оттуда: прислали сначала повинную, а потом и сами пришли. Тот, впрочем, который исправника убил, скрылся совсем куды-то, в какой-нибудь скит ихней, надо быть, ушел!..

- Они, может быть, и меня убьют; я тоже еду к ним по неприятному для них делу, - проговорил Вихров.

- Слышали мы это: моленную это ихнюю ломать, - сказал кучер. - Какой богатый храм, богаче других церквей христианских! Тоже вы хоть бы из сотских кого взяли, а то один-одинехонек едете! - прибавил он.

- Да это все равно.

- Все равно, конечно!.. Они, впрочем, и тогда говорили: "Не выругайся, говорит, исправник, старик бы его не убил; а то, говорит, мы с иконой идем, а он - браниться!"

Дорога между тем все продолжала идти страшно песчаная. Сильные лошади исправника едва могли легкой рысцой тащить тарантас, уходивший почти до половины колес в песок. Вихров по сторонам видел несколько избушек бобылей и небольшие около них поля с репой и картофелем. Кучер не переставал с ним разговаривать.

- Глядите-ко, глядите: в лесу-то пни все идут!.. - говорил он, показывая на мелькавшие в самом деле в лесу пни и отстоящие весьма недалеко один от другого. - Это нарочно они тут и понаделаны - в лесу-то у них скит был, вот они и ходили туда по этим пням!..

- А что, скажи, - перебил его Вихров, - не знаешь ли ты, что значит слово Учня?

Кучер усмехнулся.

- Здесь ведь Учней много. Не одно это село так называется - это вот Учня верхняя, а есть Учня нижняя и есть еще Учня в Полесье, смотря на каком месте селенье стоит, на горе или в лесу.

- Может быть, это все равно, что и Починок, - толковал Вихров, - здесь как больше говорят - почал или учал?

- Учал - больше говорят, - отвечал кучер, как бы соображая то, что ему говорил Вихров.

- А чем, собственно, промышляют в Учне? - продолжал тот расспрашивать его.

- Рогожами!.. Рогожу ткут и в Нижное возят. И что они для этого самого казенных лесов переводят - боже ты мой! - заключил кучер.

- Как казенных? - сказал Вихров.

- Так, свой-то поберегают маненько, а в казенный-то придут, обдерут с липы-то десятинах на двух лыко да а зажгут, будто по воле божьей это случилось.

- Но как же их не ловят?

- Ловят, но откупаются. Вот она!.. Матушка наша Учня великая! присовокупил старик, показывая на открывшееся вдруг из лесу огромное село, в котором, между прочим, виднелось несколько каменных домов, и вообще все оно показалось Вихрову как-то необыкновенно плотно и прочно выстроенным.

Подъехав к самой подошве горы, на которой стояло селенье, кучер остановил лошадей, слез с козел и стал поправлять упряжь на лошадях и кушак на себе.

- Пофорсистей к ним надо въехать, чтобы знали - кто едет! - говорил он, ухмыляясь сквозь свою густую и широкую бороду. - Вы тоже сядьте маненько построже, - прибавил он Вихрову.

Тот сел построже. Кучер, сев на козлы, сейчас же понесся скоком в гору. Колокольчик под дугой сильно звенел. При этом звуке два - три человека, должно быть, сотские, с несколько встревоженными лицами пробежали по площади.

- А, зашевелились, проклятые! - говорил кучер, заметив это. - К приказу, что ли, вас прямо вести?

- К приказу! - отвечал Вихров.

Кучер поехал прямо по площади. Встретившийся им мужик проворно снял шапку и спросил кучера:

- Путь да дорога - кого везешь?

- Губернаторского чиновника! - отвечал не без важности кучер и молодецки подлетел с Вихровым к приказу.

Это был каменный флигель, в котором на одной половине жил писарь и производились дела приказские, а другая была предназначена для приезда чиновников. Вихров прошел в последнее отделение. Вскоре к нему явился и голова, мужик лет тридцати пяти, красавец из себя, но довольно уже полный, в тонкого сукна кафтане, обшитом золотым позументом.

- Я к вам с довольно неприятным для вас поручением, - начал Вихров, обращаясь к нему, - вашу моленную вышло решение сломать.

Голова при этом явно сконфузился.

- Не охлопотали, видно, ходоки наши, - проговорил он как бы больше сам с собой.

- А вы посылали ходатаев?

- Как же, - отвечал со вздохом голова.

- Сломать вашу моленную я желаю, - продолжал Вихров, - не сам как-нибудь, а пусть ее сломает сам народ.

- Это ведь все едино! - возразил голова.

- Но для меня-то это не все едино, - перебил его Вихров, - я не хочу, чтобы меня кто-нибудь из вас обвинил в чем-нибудь, а потому попроси все ваше село выйти на площадь; я объявлю им решение, и пусть они сами исполнят его.

- Можно и так! - произнес голова, подумав немного, и затем довольно медленным шагом вышел из комнаты.

Вихров, оставшись один, невольно взялся за сердце. Оно у него билось немного: ему предстояла довольно важная минута, после которой он, может быть, и жив не останется.