В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго.

- Господин министр, - начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, - поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу?

И Плавин назвал Вихрову три губернии.

Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых.

- Потрудитесь вписать эту губернию, - сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку.

Тот написал что-то такое на какой-то бумаге.

- В какую же должность меня там определят? - спросил Вихров.

- Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние.

- А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? - спросил Вихров.

- Не помню, - произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат.

- Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, - сказал он.

Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович - старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник.

- Кто губернатор в ...? - и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров.

- Генерал-майор Мохов.

- Он откуда?

- Из южных польских губерний переведен, - отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом.

- По случаю чего? - продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника.

Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом.

- По строгости и строптивости нрава, - отвечал он.

- Это хорошо, - произнес Вихров, - но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше?

Плавин думал.

Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают.

- Все одни и те же! - отвечал он Вихрову и махнул рукой.

Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился.

Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, - однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым.

Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет.

- Где ты пропадаешь! - воскликнула она, встретив его почти на пороге передней.

- Все по делам своим хлопотал, - отвечал, грустно улыбаясь, Вихров.

- Ну что же, чем тебя решили? - спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица.

В это время они входили в ее комнату и усаживались.

- Решили, чтобы сослать меня в... губернию и определить там на службу.

- Зачем же на службу? - спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова.

- Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, - отвечал он насмешливо.

- Но за что же?.. За что?.. - спрашивала Мари.

- За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, - отвечал Вихров.

Мари взяла себя за голову.

Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады.

- То ужасно, - продолжал Вихров, - бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, - это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, - для меня все в вас!..

Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам.

- Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, - сказала она, протягивая ему руку.

- Друг мой! - воскликнул Вихров. - Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там...

- Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, проговорила мрачно Мари. - Ну, послушай, - продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, - ты говоришь, что любишь меня; то для меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя!

- А вы будете любить меня за это? - спросил ее Вихров нежным голосом.

- Буду всей душой! - воскликнула Мари. - Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих.

Павел взял ее руку и страстно целовал ее.

Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.

Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.

- Мне очень жаль, что их не повесили, очень жаль! - говорил он каким-то порывистым голосом.

- Ну что же - уж и повесить! - возражали ему даже старики.

- Непременно повесить-с... - говорил капитан, бледнея даже в лице, они вредней декабристов-с!.. Те вышли на площадь с оружием в руках и требовали там каких-то перемен; но безнравственности они не проповедывали-с!.. А господа петрашевцы отвергали религию, брак, собственность!.. Те разбойники, а это злоумышленные писатели; а припомните басню, кто больше был в аду наказан[94]: разбойник ли, убивавший на дороге, или злоумышленный писатель?

- Это-то так, конечно, что так! - соглашались с ним старики.

- Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, продолжал капитан тем же нервным голосом, - это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских - это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.

- Еще как и ударил-то, - подхватил и Эйсмонд.

- Далее потом-с, - продолжал капитан, - объясняет, что в России произошло филантропическое заменение однохвостного кнута треххвостною плетью, - как будто бы у нас только и делают, что казнят и наказывают.

- Да-с, у нас только и делают, что казнят и наказывают! - вмешался вдруг в разговор, весь вспыхнув, Вихров.

- Кого ж это наказывают? - спросил его спокойно и с заметно малым уважением капитан.

- Меня-с!.. Смею вам представить себя в пример, - произнес тем же раздраженным тоном Вихров.

- Вероятно, есть за что, - заметил ему опять спокойно капитан.

- А за то только, что я осмелился печатно сказать, что у нас иногда пьяные помещики бьют своих жен.

- Это совершенно не ваше дело! - сказал ему с усмешкой капитан.

- Как не мое дело? - возразил опешенный этим замечанием Вихров.

- Дело правительства и законодателей улучшать и исправлять нравы, а никак не частных людей! - продолжал капитан.

- Нравы всегда и всюду исправляла литература, а не законодатели! сказала ему Мари.

- И нигде нисколько не исправила, а развратила во многих случаях, объяснил ей капитан.

Вихров хотел было возразить ему, но Мари толкнула его ногой и даже шепнула ему: