- Вот этой-то госпоже я и думаю написать, - заключил Вихров, - тем более, что она и прежде всегда ободряла во мне стремление быть ученым и литератором.

- Напиши! Кроме того, по письму-то видно, что она и неравнодушна к тебе.

- Вот вздор какой!

- Кажется, неравнодушна, - повторил Живин. - Ты, однако, Кергелю говорил, что ужо приедешь к нам в город на хороводы.

- Непременно.

- И мы так, значит, сделаем: прежде всего в погребок; там потолкуем и выпьем!

- Выпьем и потолкуем! - согласился Вихров; он последнее время все чаще и чаще стал предаваться этого рода развлечению с приятелями. Те делали это больше по привычке, а он - с горя, в котором большую роль играла печаль об Фатеевой, а еще и больше того то, что из Петербурга не было никакого известия об его произведениях.

По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он был занят последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции. К письму этому он приложил самые рукописи романа и повести, прося Мари прочесть и сказать ему свое откровенное мнение об его творениях. Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено было все так, что ничего другого нельзя было делать, как только пить: сидеть можно было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно пили, и съесть чего-нибудь можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра... Для наших друзей хозяин простер свою любезность до того, что в своем собственном самоваре приготовлял им глинтвейн, которым они в настоящее время заменили жженку, так как с ним было меньше возни и он не так был приторен. Кергель и Живин сидели уже перед единственным столом в погребе, когда Вихров вошел к ним.

- Самовар! - крикнул сейчас же Кергель.

Самовар с приготовленным в нем глинтвейном внес сам хозяин. Вихров сел на пустое место перед столом; лицо у него в одно и то же время было грустное и озлобленное.

- Я сегодня хочу пить много! - сказал он.

- Сколько угодно, душа моя, сколько угодно! - отвечал Кергель, разливая глинтвейн по стаканам.

Вихров залпом выпил свой стакан.

- Ну-с, так вы нам сегодня устроите рандеву, - обратился он с развязным видом к Кергелю.

- Постараюсь от всей души! - отвечал тот, пожимая плечами.

- Непременно должен устроить, - подхватил и Живин. Он думал, что это все-таки поразвеселит Павла.

- Строго здесь ужасно, ужас как строго! - воскликнул Кергель. - Я вот лет десять бьюсь тут, ничего путного не могу достать.

- Без отговорок; вы ведь обещали, - повторил Вихров.

- Постараюсь, - повторил еще раз Кергель. - Ну, однако, пора, - сказал он, - солнце уже садится.

Самовар между тем весь до дна был кончен. Приятели выпили по крайней мере стакана по четыре крепчайшего глинтвейна и вышли из погребка, немного пошатываясь. Взявшись все трое под руку, пошли они по городу, а экипажам своим велели ехать сзади себя. Цель, куда, собственно, они стремились, были хороводы, которые водили на городских валах мещанские девушки и молодые женщины. Забава эта была весьма древняя и исполненная какого-то частью идолопоклоннического, а частью и азиатского характера. Девушки и молодые женщины выходили на гулянку в своих шелковых сарафанах, душегрейках, в бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями, спускающимися иногда ниже глаз, и, кроме того, у каждой из них был еще веер в руках, которым они и закрывали остальную часть лица. Все они, молодые и немолодые, красивые и некрасивые, были набелены и нарумянены и, став в круг, ходили и пели: "Ой, Дунай ты, мой Дунай, сын Иванович Дунай!" или: "Ой, Дидо-Ладо, вытопчем, вытопчем!" Около этих хороводов ходили также и молодые парни из купцов и мещан, в длинных сюртуках своих и чуйках. Несколько поодаль от всего этого стояли обыкновенно семинаристы и молодые приказные. В настоящий день повторилось то же самое. Друзья наши, подойдя к хороводам, стали невдалеке от приказных. Солнце начинало уже садиться, хороводы все громче и громче принимались петь; между женщинами стали появляться и мужчины. Наконец потухла и заря, в хороводах послышались крики и визги; под гору с валов стали сбегать по две, по три фигуры мужчин и женщин и пропадать затем в дальних оврагах. Видимо было, что все, что совершается любовного и сердечного в купеческом и мещанском обществе, все это происходило на этих гульбищах. Здесь ни мать, ни отец не могли досмотреть или остановить своей дочери, ни муж даже жены своей, потому что темно было: гуляй, душа, как хочется!.. Кергель похвастался и обещал тут именно и добыть какую-нибудь любовь для Вихрова, и с этой целью все они и стояли около хороводов часов до двенадцати. Кергель подходил то к одному из них, то к другому, постоит, скажет несколько слов и отойдет.

- Ну, что же? - спрашивал его Вихров насмешливо.

- Нет, нельзя тут, - отвечал Кергель и, отправляясь к третьей группе, там тоже постоит, а около некоторых не скажет даже ничего и отойдет.

- Я говорил, что ничего не добьешься, - бормотал он с досадой.

- Как вы говорили, не добьетесь?.. Напротив, вы говорили, что добьетесь непременно! - подтрунивал над ним Вихров.

- Ну, черт с ним, с его обещанием, поедемте лучше ко мне выпить! произнес Живин.

- А мне нельзя, господа, извините, - проговорил Кергель.

- Куда же вы? К барышне, верно, какой-нибудь едете, стихи свои читать? - спросил его Вихров.

- Может быть, и заеду еще куда-нибудь! - отвечал Кергель и сейчас же поспешил уехать: он очень, кажется, сконфузился, что не исполнил данного им обещания.

- Едем ко мне, душа моя, - повторял все свое Живин.

- Но, друг мой милый, - произнес Вихров, - я хочу любви!

- Там увидим! - проговорил с каким-то ударением Живин.

Поехали.

На квартире у Живина они сейчас же принялись пить водку, так как, по высокой честности его и недостаточности состояния, у него никогда ничего, кроме водки, не было.

- У Кергеля этого, брат, всегда фраза, везде и во всем, а настоящего дела нет! - говорил сильно уже подвыпивший Живин.

- А у тебя не фраза? - спросил его Вихров мрачно и тоже запинающимся несколько языком.

- Нет, не фраза, только знаешь что? Бросим, брат, это, плюнем.

- Нет, не брошу! - возразил Вихров. - Меня тут вот давит, душит; хочу делать все гадости и все мерзости! Видит бог, - продолжал он, ударяя себя в грудь, - я рожден не для разврата и порока, а для дела, но как тут быть, если моего-то дела мне и не дают делать! Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что у меня есть дарование ну и черт со мной! - прожил бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, - и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.

- Да ты и будешь писателем, - утешал его Живин.

- Но если же нет, если нет?! - восклицал Вихров со скрежетом зубов. Так ведь я убью себя, потому что жить как свинья, только есть и спать, я не могу...

- Да кто же может, кто? - толковал ему Живин. - Все мы и пьем оттого, что нам дела настоящего, хорошего не дают делать, - едем, черт возьми, коли ты желаешь того.

- Едем! - повторил за ним мрачно и Вихров.

Они сначала проехали одну улицу, другую, потом взобрались на какую-то гору. Вихров видел, что проехали мимо какой-то церкви, спустились потом по косогору в овраг и остановились перед лачугой. Живин хоть был и не в нормальном состоянии, но шел, однако, привычным шагом. Вихров чувствовал только, что его ноги ступали по каким-то доскам, потом его кто-то стукнул дверью в грудь, - потом они несколько времени были в совершенном мраке.