— Насколько велик этот заем?

— В общем и целом около пяти миллионов фунтов. Очень большая сумма, но не больше, чем многие южноамериканские займы, и с лучшими перспективами по выплатам, чем у многих. Конечно, можно доказывать, что в Аргентину и так уже вложено слишком много, и такой точке зрения я посочувствую. Рано или поздно рынки не выдержат. Но это весьма опрометчивый способ сокращать собственные пассивы.

— Как так?

Ответ я знал заранее, но также и понимал, что чем больше он мне скажет, тем более откроет еще. Он даже не заметил, что я не веду записи.

— Потому что мы многое разузнали про южноамериканские облигации и наши клиенты много через нас купили. Провал может вызвать панику во всем секторе и, соответственно, всеобщий обвал цен. Мы можем потерять очень крупные суммы. Гораздо разумнее было бы сначала избавиться от нашей доли акций.

— А этого не сделали?

— Кое-что продали, но недостаточно.

Верно, если южноафриканские боны рухнут, французские институты потеряют много. Но гораздо, гораздо меньше, чем английские. Изо всех бонов, продававшихся за последнее десятилетие, с тех пор как «Барингс» открыл Южную Америку, облигации по меньшей мере на половину от суммы были проданы в Англии, остальное пришлось распространить на Европу и Северную Америку. Хотя я не мог вспомнить точные цифры, было очевидно, что на рынках это вызовет панику, которая станет распространяться волнами. Но ничего такого, с чем Сити не справился бы. Крах американских железных дорог нанес не менее тяжелый удар, но был преодолен без особых трудностей. А тут последствия скажутся по всему Континенту. Зачем банкам без необходимости сговариваться об искусственном вызывании потерь в ущерб себе же? Как сказал мсье Юбер, есть много более разумных способов уйти с рынка, если боишься, что приближаешься к его пику. Но обрушивать его тогда, когда сам попадешь под удар, глупо — по меньшей мере.

Но ему больше нечего было мне сообщить. Свои интересы он ограничивал бонами и облигациями, лошадьми и любовницей. Он не мог ни назвать причин, ни предложить гипотез. К догадкам он был не склонен. В конечном итоге я даже проникся восхищением к его пустячным грешкам. Они доказывали, что он не вполне автомат. Где-то в нем прятался маленький бесенок, понукавший его переступить черту, и после многих лет он сдался. Я очень надеялся, что он получает удовольствие, так как он плохо это умел. Рано или поздно его выведут на чистую воду, и его мирок рухнет.

— Спасибо, — сказал я, когда стало очевидно, что я истощил его познания. — Видите, вы не сказали мне ничего особо опасного. Это мелкое прегрешение в сравнении с вашими прочими. И останется много более тайным, чем они.

— О чем это вы? — с дурным предчувствуем спросил он.

— Просто о том, что, если я смог разузнать без особого труда, смогут и другие. И разузнают.

Я поклонился и ушел, оставив его смотреть мне вслед. Рад сказать (в каком причудливом мирке безнравственности я стал жить!), что мсье Юбер внял моему предостережению. Всех подробностей я не узнал, но очевидно, что все свои весьма значительные таланты он употребил на то, чтобы в течение следующего года присвоить много большие суммы. Когда банк наконец обнаружил, что счета не совсем таковы, как следовало бы, мсье Юбер уехал в Буэнос-Айрес и исчез навсегда.

Мне предстояло над многим поломать голову, а думается мне лучше всего на ходу. Поэтому я пошел через Булонский лес назад в Париж и дальше, через все сокращающиеся поля и убогие домишки, составляющие еще дальнюю западную окраину города, пока не решил отдохнуть в кафе. Там я сидел среди смеха и дыма, размышляя над рассказанным мсье Юбером. Несомненно, я извещу «Барингс». Со слов мсье Юбера выходило, что банк уже, возможно, знает, но еще не понимает, с трудностями какого порядка ему предстоит столкнуться.

Но я по-прежнему не мог найти смысл. Банки словно бы действовали заодно, но вели себя как отъявленные любители — почти так, будто хотели выбросить на ветер собственные деньги. Если на мгновение допустить, что банкиры не сущие кретины (что порой большое искушение в случае банковских служащих, но редко бывает с высокопоставленными среди них), на то должна быть причина. Но что это может быть за причина? «Барингс» выпускает заем, половину которого забирают в Англию, и у него остается два с половиной миллиона фунтов стерлингов для размещения на внешних рынках. Кое-что, без сомнения, продастся. Так, предположим, дефицит в два миллиона. Гигантская сумма. И доставит немало трудностей, поскольку «Барингс» явно не способен покрыть ее из собственных ресурсов. Но подобное уже случалось прежде, пусть и не в таком масштабе. На крайний случай есть Английский банк, который ссудит «Барингсу» золото из своих запасов. Безусловно, «Барингс» за это дорого заплатит, зато устоит. Его репутация ловкого маневрирования понесет урон, зато его титаническая мощь будет продемонстрирована всему миру. Единственным результатом станет то, что все потеряют огромные суммы. Какой в этом смысл?

Две большие кружки пива не приблизили меня к ответу, поэтому я продолжил прогулку. Она доставила мне удовольствие: та часть Парижа, которую пересекает авеню де ля-Гран-Армэ, за последние десять лет или около того стала гораздо безотраднее. Тогда это был очень пестрый квартал, где, скажем, огромный жилой дом с одного боку обрамлял коровий выпас, чтобы снабжать город молоком, а с другого ютилась мастерская каменщика или еще какая-нибудь мелкая лавочка. Вокруг высоких, в шесть этажей, зданий притулились одноэтажные хибары рабочих, которые еще не успели смести застройщики. Один пустырь обжил цыганский табор, другой — мюзик-холл под открытым небом, а между ними — модная, поразительно уродливая церковь, выглядевшая отчаявшейся и заброшенной, хотя и была с иголочки новой.

Было почти шесть вечера, так что у меня как раз хватало времени (если найду фиакр) поспеть в контору «Барингса» возле Биржи. Сущая докука, так как я не видел смысла в спешке, но подумал, что стоит сейчас спихнуть дело, не то оно нарушит мои планы на завтра. А я планировал посетить общественные бани, чтобы хорошенько отмокнуть, и рано лечь спать. Я был измотан. Должен сказать, что я все еще сомневался, помогать ли «Барингсу»: я не вполне простил банк за скорую готовность меня уволить. Но от старых обязательств трудно избавиться: о многих моих коллегах я вспоминал тепло и, возможно, по-детски считал, что будет приятно показать им, что они потеряли.

Я прогромыхал до Биржевой площади и поднялся по лестнице в небольшую контору, занимаемую «Барингсом». Опять же не забудьте, что дело было несколько лет назад: даже самый могущественный банк в мире не видел необходимости производить впечатление роскошью обстановки и уж тем более держать легион служащих, которые вели бы его дела за границей. Тогда «Барингс» держал в Париже десять человек, из которых четверо были простыми клерками, а двое — членами клана Барингов на обучении. А оставшиеся четверо выполняли всю работу. Эти последние — в традициях «Барингса» — были завалены делами и плохо оплачивались. Самый заваленный делами и плохо оплачиваемый, увы, меня ненавидел.

Со всей честностью могу сказать, что ни одна мысль о Роджере Фельстеде несколько лет мне на ум не приходила. Он был человеком такого усердия, положительности и полнейшей скуки, что про него можно было забыть, даже с ним разговаривая. Он верил в порядок. Он верил в правила. Он верил в процедуры. Он верил в лояльность и еще более свято — в то, что она будет вознаграждена. Увы, всякий раз, когда он считал, что ему полагается награда, эта заслуженная награда отдавалась мне. Он хотел ехать в Германию, послали меня. Он очень жаждал провести какое-то время в Нью-Йорке, но на корабль сел не он, а я. Он оставался в Лондоне, методически изучал свое дело, выполнял свои обязанности и выказывал полнейшую лояльность, а я носился по миру, пожиная незаслуженные лавры.

Я не любил Фельстеда. Фельстед не терпел меня. Вот от таких мелочей может зависеть судьба империй.