— О деталях бизнеса Джона я мало что знаю, но зато я знаю пути мира. Это были подарки. Улещивания. Взятки, если хотите быть честны. Они ждали вознаграждения за предоставление ему контрактов; он ублаготворял их и мог напомнить им о своей щедрости, если возникнет такая необходимость. Теперь, разумеется, то же самое могу делать я.

На миг ее глаза возбужденно блеснули, затем вновь потускнели.

— Такого намерения у меня нет, — сказала она. — Но вы правы, это достаточная причина, чтобы мистер Корт заинтересовался.

— А деньги?

— Этого я не знаю.

— Вы понимаете, что подразумевает содержимое этой папки?

— Пожалуй. Но может быть, вы поясните?

— Оно означает, что ваше наследство будет значительно меньше, чем вы полагаете. Более того, если ситуация станет достоянием гласности, компании могут обанкротиться и вы вообще ничего не получите.

— Понимаю. — Она, казалось, восприняла все это очень спокойно. — Ваши познания в законах не уступают вашим познаниям в финансах?

— Они равно крайне слабы, как вам известно. В данном случае я исхожу из того, что мне сказал солиситер вашего мужа.

— Так что мне следует делать?

— Не думаю, что вы что-то можете сделать.

— Боже мой, какое это время! — сказала она с улыбкой. — Сегодня вы говорите, что я вот-вот стану самой богатой женщиной в мире, а на следующий день предупреждаете, что я буду нищей. Никто не может обвинить вас в последовательности.

— Здесь есть много моментов, которые я не понимаю. Если хотите, я вам их изложу. Тогда вы должны будете принять решение. Желаете ли вы, чтобы я занялся ими, или же мне сосредоточиться на исходной задаче поисков ребенка?

— Продолжайте. Сбейте меня с толку еще больше.

— Интересовался ли ваш муж спиритуализмом?

Она уставилась на меня.

— Спиритуализмом?

— Да. Ну, вы знаете. Столоверчение. Сеансы. Ауры из потустороннего мира. И все такое прочее.

Это ее подбодрило. Она откинула голову и рассмеялась.

— Джон? Столоверчение? Ну конечно, нет! Он был самым практичным, безоговорочным материалистом, каких я когда-либо встречала. Он ни во что подобное не верил. И не интересовался. Абсолютно. Он даже в церковь не ходил.

— В таком случае зачем он посещал собрания спиритуалистов?

— Я уверена, что он их не посещал.

— А я уверен в обратном. Вот, послушайте. — И я прочел кое-какие выписки из его ежедневников.

— Мадам Бонинская? — сказала она, когда я дочитал.

— Иначе известная как колдунья. Ее нашли убитой через два дня после смерти вашего мужа.

На этот раз я заставил ее замолчать. Сказать ей было нечего. Она хотела бы счесть это забавным, но не сумела.

— Почему ваш муж обращался к медиуму? Следующий вопрос: есть ли тут какая-то связь с ее смертью? Или его?

— Позвольте рассказать вам одну историю, — сказала она. — Давным-давно, когда я была молодой и красивой, я жила в Париже. Я вела чудесную жизнь и часто приглашала гостей на обед. Друзей и знакомых. Политиков, писателей, музыкантов. Вот причина несколько преувеличенного отзыва Ксантоса обо мне. Меня это очень забавляло, и когда я познакомилась с Джоном, то пригласила его. Думаю, я хотела щегольнуть. Может быть, даже заставить его ревновать, хотя в то время воспринимала его не более чем знакомого. Приятного человека, хорошего собеседника. С кем я чувствовала себя уютно.

Как бы то ни было, он навещал меня, хотя и не часто. Он не одобрял пустопорожние разговоры с артистическими натурами, и постепенно его скептицизм внушил мне ощущение, что глупо транжирить жизнь таким образом. Как-то вечером он пригласил меня пообедать в ресторане с некоторыми его деловыми знакомыми и некоторыми моими. Они плохо сочетались друг с другом. Некий доктор начал рассказывать о гипнозе, которым лечил своих пациентов, и упомянул спиритуализм. Ауры и эманации. Относился он к этому весьма серьезно и предложил всем отправиться на сеанс с медиумом, подвизавшейся тогда в Париже. Было это в те дни, когда мадам Блаватская наделала столько шуму и подражательниц ей нашлось хоть отбавляй. Вы помните Блаватскую?

— Я почитал про нее, чтобы представлять обстановку.

— Впрочем, не важно. Некоторые из гостей с энтузиазмом откликнулись на это предложение и заговорили о духовности и о нищете нынешнего века, лишившего человеческие души поэзии. Предоставляю их рассуждения вашему воображению.

Ничто не могло бы сильней спровоцировать Джона. Он был рассержен, а то, что я была готова отправиться на этот сеанс, рассердило его еще сильнее. Он всегда утверждал, что все подобное — либо декадентское потакание собственной глупости, либо жалкие крестьянские суеверия. Будущее человечества обеспечивается ревом мартеновских печей, а не постукиванием чайных чашек. Его привело в ужас, что взрослые люди готовы принять всерьез очевиднейшее, как он считал, шарлатанство. Я впервые увидела его рассерженным, и мне показалось странным, что он так разволновался из-за того, что считает нелепостью. Разумеется, причина была в другом. Во мне. В том, чем я была. Тогда же произошла наша первая ссора. Она была некрасивой, недостойной и внушила мне, что он любит меня по-настоящему.

— Вы были… в этом вы согласны с ним?

— В молодости я таким интересовалась. Модно, увлекательно и, полагаю, остается таким и по сей день. Для меня это было тем же, что партия в бридж. Чем-то, чтобы развлечь гостей, позволяющим всем нам играть наши роли. Каждый вел себя так, будто верил, поскольку полагал, что остальные верят. Ну, да это не важно. Суть в том, что Джон глубоко презирал все это и так просто своих убеждений не менял.

— Так, значит, маловероятно, чтобы он, например, обратился к медиуму в надежде установить личность этого ребенка? Может быть, чтобы поговорить с ним, если он знал, что тот умер?

— Джон, настолько удрученный потерей ребенка, не настолько ему дорогого, чтобы его разыскать, беседует с тенями через посредство шарлатанки? Нет! Это невозможно.

— Но ведь он пошел к ней.

— Так вы мне сказали. Если вы сумеете узнать почему и если это не отвлечет вас от главного направления поисков, так узнайте. Пусть еще один сюрприз добавится к тем, с которыми мне уже пришлось столкнуться. Что-нибудь еще?

— А морфин?

— Это вас не касается.

В ее тоне прозвучала ледяная окончательность, не допускавшая возражений. Я почувствовал себя надерзившим слугой и, полагаю, покраснел от смущения. Она ничем мне не помогла, не затушевала мой промах. Наоборот, она мгновенно приняла формальную, деловую манеру, подчеркивающую, что я наказан. Я осознал, что это было ее оружием, одним из многих в обхождении с мужчинами; она держалась интимно, дружески, с намеком на близость, затем делала шаг назад к формальности. Ее владение языком было безупречным в том смысле, что она умела намекнуть на интимность или отчужденность, дружбу или неодобрение сочетанием тона, слова и жеста. Легкая нота неодобрения — и я готов был сделать что угодно, лишь бы вернуть ее расположение. Не думаю, что ею руководила расчетливость; она просто не могла вести себя иначе.

Однако я был не вполне готов стушеваться. Если она умела быть твердокаменной, то и я сумею.

— Вы проинструктировали меня забыть о том, что ваш муж давал деньги анархистам, — продолжал я. — Полагаю, вам известно больше, чем мне, только вы считаете, что это к делу не относится. Пожалуйста, объясните, что вам угодно, и я подчинюсь вашим пожеланиям.

— Ах, Мэтью, мне так жаль, — сказала она умоляюще, мгновенно снова потеплев. — Пожалуйста, не сердитесь на меня, даже если я сержусь на вас. Вы же знаете, что приносите дурные вести. И не можете ожидать, что меня они обрадуют, а не рассердят. Не ваша вина, что последние несколько недель моя жизнь превратилась в кошмар, но это так. Я прошу вас быть мягче со мной.

— Но вы со мной не мягки.

— Я сожалею, если каким-то образом причинила вам боль. Я этого не хотела. Пожалуйста, поверьте мне.

Я не поверил, но самые слова, сказанные ласково и тепло, вновь преисполнили меня надеждой и смели все плоды моих усилий убедить себя, будто отношения между нами — нанимательницы и нанятого. И ничего больше.