– Ты не можешь простить своего брата Андреаса за то, что он и его семья остались в живых, в то время как твоя семья оказалась уничтожена. Ты не можешь простить ему даже такую малость, как смерть Криштофа.

Это был не упрек. В глазах Агнесс светилась нежность. Но комок в горле Александры, тем не менее, казался невыносимо болезненным.

– Все совсем не так…

– Но дело не в этом. Дело в том, что ты не можешь простить себя саму за то, что не спасла Мику.

– Но как бы я… Я ведь так…

– Не надо мне ничего объяснять. Объясни это себе.

Горло Александры сдавили рыдания, но она сдержалась.

– Александра, нет никакого смысла упрекать себя в том, что ты не заинтересовалась медициной до того. Кто-то находит свой путь раньше, кто-то позже. Это не твоя вина, что ты нашла свой путь уже тогда, когда Мику покинул нас. И даже в противном случае – как ты можешь быть уверена, что смогла бы вылечить его?

– Но ведь ты твердо веришь, что я могу помочь Лидии!

– Потому что ты лучше всех. Потому что задача целительницы – излечивать. Излечить себя саму, кстати, но это я тебе говорю – так же, как и все остальное, – уже десять лет.

– Наверное, тебе придется повторять это мне еще десять лет, поскольку я, похоже, очень глупа.

Агнесс улыбнулась, но в ее глазах снова стояли слезы.

– Ты не глупа, дорогая. Но у тебя глубокая рана… такая глубокая…

– Перестань, мама!

– Почему ты считаешь свою боль сильнее чужой? Ты можешь лечить! Такой талант – настоящий подарок для человечества. Ты не имеешь права сохранять его для себя.

– Скажи это всем женщинам, которых сожгли в первые годы войны, просто потому, что они хотели лечить, а другие клеветали на них и называли ведьмами.

– Те времена давно миновали.

– Их было девять сотен, погибших в Вюрцбурге, – сказала Александра. – Девять сотен. Какое безумие! И в их числе были маленькие дети! Их пытали и сжигали заживо, а матерям и отцам приходилось стоять перед костром и смотреть!

– Александра…

– Девять сотен, мама! А во всей империи – сколько тысяч? Что же это за подарок человечеству, когда приходят эти и убивают дарителей?

– Александра, сейчас речь идет вовсе не об этом.

– Нет, мама? – Александра тяжело дышала.

Она сама испугалась собственного крика. «Что я такое говорю?» – спросила она себя, но нечто в глубине ее души перехватило контроль, нечто, забившееся в судорогах, закричавшее от ярости и отчаяния при первом же требовании попытаться спасти ее маленькую племянницу, в то время как единственная надежда, остававшаяся Александре, состояла лишь в молитвах к глухому Богу.

– Нет. Речь идет о том, что дочь Андреаса и Карины умрет, если ты не поможешь ей.

– А если бы я раньше заинтересовалась медициной и меня тоже сожгли бы на костре? Тогда сегодня меня бы не было и я бы не смогла помочь малышке. Что-то я не припомню, чтобы Андреас отправился в Вюрцбург и попытался положить конец убийствам. А ведь у нас даже был поверенный в Вюрцбурге и хорошие связи!

– Это просто смешно, Александра. Тебе прекрасно известно, что твой отец, Андрей и Андреас спасли нашего партнера в Вюрцбурге вместе с его семьей и это нам стоило таких расходов на взятки, что мы потратили все деньги, полученные за предыдущие годы работы в епископстве.

– А если я не сумею помочь ей?

Александра вспомнила о собственном отчаянии, с которым она набросилась на неторопливого врача, тогда, десять лет назад: «Но ведь медицина спасет его, не так ли? Он станет снова здоров, или нет? Ведь Бог не может позволить ему умереть, он же невинное дитя». Она была убеждена, что не смогла бы выдержать такого шквала вопросов со стороны брата и золовки, не смогла бы нести ответственность за жизнь, так неожиданно оказавшуюся в ее руках. На какое-то мгновение Александру охватила уверенность, что ее собственная трагедия повторится в семье брата. Кто должен стоять, теперь от имени маленькой Лидии, между жизнью и смертью? Добрый Боженька? Ха!

– Ты однажды сама сказала, что задача целительницы – стоять между смертью и надеждой. Бог между ними не становится. Но вместо этого он дал взаймы эту способность таким людям, как ты.

«У меня нет надежды, – хотела возразить Александра. – И уж точно не в такой день. Хотеть лечить означает никогда не терять надежду. А у меня сил надеяться уже не осталось».

– Александра, как бы я ни уважала твою боль – ты должна помочь. Если ты останешься в стороне и Лидия выздоровеет чудом, то это хуже, чем если ты будешь вынуждена сказать Андреасу и Карине, что не можешь спасти малышку.

Александра всхлипнула. Она вспомнила о том, что говорила ее наставница, старая повитуха Барбора, давно уже находящаяся по ту сторону надежды и страха, и – если верить мнению, которое разделяли злые старики вроде архиепископа Вюрцбурга, – к тому же в самом глубоком кругу ада: «Хуже всего не то, что ты видишь, как они умирают, а благодарность в их глазах, если ты говоришь им, что они преодолеют болезнь, – хотя ты знаешь, что этого не произойдет». Александра тоже постоянно заверяла Мику, что он снова будет здоров. Она читала по его глазам, что он знает правду, но он все равно кивал и улыбался. Смертельно больной ребенок пытался подарить надежду своей безутешной матери.

– Не плачь, – попросила Агнесс и сама заплакала. – Я знаю, о чем ты думаешь.

«Я выбрала свой путь после прощания со своим ребенком, так как хотела противопоставить этой одной смерти как можно больше жизней; так как хотела давать Костлявой жесточайший бой за каждую новую душу, – подумала Александра. – Но не для того, чтобы кто-то расцарапал шрамы на моей душе и добавил новые раны к тем, которые скрыты под ними и никогда не заживут!»

– А где вообще Андреас и его семья? – спросила она. Агнесс снова опустила взгляд.

– В Вюрцбурге, – ответила она. – Он расположен на дороге из Мюнстера в…

– О господи! – вырвалось у Александры. – Как ты можешь требовать от меня такое? О господи!

– Я была неправа, – сказала Агнесс; голос ее звучал безжизненно. – Прости меня. Я действительно не должна была требовать этого от тебя.

Она поплотнее запахнула пальто и отвернулась. Затем обратилась к Александре в последний раз.

– Я так сильно люблю тебя, – призналась она. – Тогда я молилась Богу, чтобы он забрал меня и Киприана, но пощадил Мику и Криштофа. Но нам всем известно: торговаться можно только с дьяволом.

Александра кивнула сквозь слезы. «С ним тоже не поторгуешься! – мысленно крикнула она. – Я обещала ему свою душу, если он спасет Мику, но он ответил мне так же мало, как Бог тебе».

Агнесс пошла по снегу в темноту близлежащего переулка. Откуда-то пахнуло ароматом печеных яблок и сладкой сдобы, но он сразу рассеялся. Александре показалось, будто вокруг ее сердца сомкнулись чьи-то пальцы и безжалостно сдавили его. От постоянно дующего в переулке ветра со снегом она задрожала. Как никогда еще за последние годы, она хотела найти в себе силы обратиться к кому-нибудь за советом, к кому-то, кто не был одной-единственной подругой, или ее братом, или матерью, но кем-то, с кем она делила тело и душу, знавшим ее как никто другой.

Медленно и тяжело ступая, будто таща на себе многотонный груз, она вернулась в церковь и зажгла еще одну свечу, на этот раз за Криштофа.

– Прости, – прошептала она. – Прости, что это первая свеча, которую я зажгла для тебя за много лет. Прости, что у меня не было сил дарить тебе любовь, которую ты давал мне. – Александра огляделась. Она находилась одна в церкви, но все равно не могла произнести это вслух.

«Прости, что я лгала тебе десять лет, будто Мику твой сын», – мысленно добавила она. Ей было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Желание поговорить с отцом ее единственного ребенка было таким сильным, что почти причиняло ей боль.

Агнесс как-то рассказала дочери, что однажды, когда ей нужно было решить, отдаться ли любви к Киприану или навсегда бежать от нее, горничная дала ей один совет.