Бог отвернулся, и люди впустили дьявола, и сатана воздвиг собственное царство на земле.

Люди? Только некоторые из них. Только несколько…

…и отец Сильвикола будет охотиться на них, пока они все не умрут, а страшная книга, с помощью которой они впустили его, не сгорит в пламени. Справедливо ли в борьбе против дьявола убивать его приверженцев?

– Ворожеи не оставляй в живых…[34] – прошептал он в пол, теряя сознание и дрожа от истощения, лихорадки и холода.

Справедливо ли убивать тех, кто становится ему поперек дороги по незнанию или из-за неправильно понимаемой верности?

– «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне»,[35] говорит Господь, – прошептал отец Сильвикола.

Но благо многих не превыше ли блага одного?

Охая, он поднялся на колени, но сил на то, чтобы встать на ноги, не оказалось. Тогда он пополз к алтарю, схватился за постамент и подтянулся. Ноги у него подкашивались.

– Господи, пошли мне знамение, – простонал он. – Я подчиняюсь Твоему решению. – Его потрескавшиеся губы лопнули, и по подбородку побежал тонкий ручеек крови.

Когда-то давно отец Сильвикола выяснил, что пост дается ему совсем не тяжело. Боль в желудке была несильной, а желание утолить голод и жажду можно было подавить. Как только он это понял, то внес новшества: во время поста он теперь всегда носил с собой еду и питье – но не трогал их. Какое же это достижение – сопротивляться искушению, если оно далеко? Дьявол в свое время вознес Иисуса Христа на высокую гору и показал ему все великолепие мира, прежде чем сказать: «Все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне».[36] Христос прогнал его. Дьявол ушел. Он не стал кричать: «Ты сейчас упустил свой единственный шанс!» или что-то в этом роде. Он ушел, но дал Господу понять, что предложение можно принять в любой момент. Победа над искушением чего-то стоит лишь тогда, когда ее одерживают ежедневно. Христос не поддался искушению даже тогда, когда его смертное тело корчилось в мировой скорби.

Дрожащими руками отец Сильвикола достал из плаща флягу и твердую как камень булочку. Хлеб с одной стороны заплесневел; за долгие дни, прошедшие с того момента как он положил его в плащ и начал поститься, хлеб пропитался его потом и снова высох от жара его тела. От булки воняло. В любой момент он мог бы утолить снедающий его голод хлебом; в любой момент он мог сделать глоток воды и уменьшить сжигающую его жажду. Хлеб и фляга оставались неприкосновенными с тех самых пор, как он взял их с собой. Он небрежно отложил их в сторону.

В другом мешочке у пояса он нашел два одинаковых маленьких бокала из олова, содержимого которых хватило бы лишь на один маленький глоток. Руки у него так сильно дрожали, что поставить бокалы на пол он смог, только взявшись за каждый обеими руками. В том же мешочке находились две бутылочки из темного стекла. Он откупорил их. Максимально сосредоточившись, наполнил один бокал доверху из одной бутылочки и повторил процедуру со второй бутылкой и вторым бокалом. Затем закрыл бутылочки и положил обратно в мешок. Опустив глаза, прочитал «Отче наш» и несколько раз поменял бокалы местами, после чего оказался больше не в состоянии определить, где какой. Он поднял глаза и пристально посмотрел на бокалы. Затем взглянул на дарохранительницу.

– В руки Твои, Господи, – прошептал он. – Пошли мне знамение, на правильном ли я пути.

Не медля дольше, он взял бокал и опорожнил его одним глотком. Содержимое потекло по горлу подобно амброзии. Он закашлялся. Его тело пронзила внезапная острая боль. Он уставился на оставшийся бокал. Боль вращалась в животе и стягивала внутренности. Он поднял глаза и впился взглядом в потолочную фреску со сценой Тайной вечери: Иисус держал в руке кубок, а один из апостолов протягивал к нему руку. Он слышал, как монастырский капеллан докладывал об этом; мнения в монастыре разошлись насчет того, какому апостолу Иисус подавал кубок. Был ли это Иоанн, брат и любимец Господа? Или Иуда, который позже предал его? Отцу Сильвиколе показалось, что кубок на фреске раздувается и растет, пока он не заполнил все поле зрения иезуита. Неожиданно он вспомнил, что нужно считать. Один… два… три…

Боль текла по его кишкам, прокладывая себе путь с помощью ветра, воняющего выбросами ада.

Отец Сильвикола продолжал считать.

– Яд действует быстро, отче, – услышал он голос римского аптекаря. – Если вы досчитаете до двадцати, а крысы все еще живы, значит, вы перепутали его с солью, ха-ха-ха!

Двенадцать… тринадцать… четырнадцать…

– Двадцать секунд для крысы? Значит, для собаки… двести секунд? А для человека… две тысячи?

– Нет, нет, отче, так считать нельзя. Для человека? Шестьдесят секунд. Максимум. Если вы думаете, что посолили жаркое, а оно на вкус вообще не солоно, то у вас есть одна минута на то, чтобы пожалеть, что вы поставили яд в шкаф рядом с солью. Ха-ха-ха-ха!

Двадцать девять… тридцать…

Боль в теле начала стихать. Желудок еще раз перевернулся и булькнул. Но вместо боли его пронзило такое сильное чувство голода, что иезуит скорчился.

Дойдя до шестидесяти, он перестал считать. Взял оставшийся бокал кончиками пальцев и понес его на ватных ногах из церкви; шатаясь, обошел вокруг здания и вылил содержимое в Майн. Затем, тяжело вздохнув, присел на корточки и помыл бокал в ледяной речной воде. Вернувшись в церковь, вытер оба бокала кончиком плаща и вернул в мешок, к бутылочкам.

– Благодарю Тебя, Господи, – произнес он.

Рот его наполнился слюной, хоть он и был уверен, что тело уже не в состоянии выделять ее. Он взял хлеб с алтаря, небрежно отломил кусок, сильнее всего пораженный плесенью, и жадно впился зубами. На вкус тот был как собачий помет. Но вкус этот был лучше, чем у любой другой пищи, какую он когда-либо вкушал.

Даже не осознавая этого, он, шатаясь, направился по нефу к дверям церкви, описывая все более узкую кривую, но далеко от дверного проема врезался в стену и упал на пол. Мир вокруг него почернел.

Он снова пришел в себя, так как кто-то тряс его.

– Отец Сильвикола!

Он прищурился. На него обеспокоенно смотрел какой-то иезуит; человек этот принадлежал к братству, которое было уполномочено архиепископом-курфюрстом Иоганном Филиппом. Высохший мозг отца Сильвиколы напрасно пытался вспомнить имя иезуита.

– Отец Сильвикола, вы снова постились? На протяжении всей поездки? Так делать нельзя, отче. Вы должны больше заботиться о себе.

– Господь… Бог… был… со мной, – прошептал отец Сильвикола.

– Я надеюсь, он отругал вас за то, как вы обходитесь со своим телом!

Отец Сильвикола выдавил слабую улыбку. Он подумал о двух бокалах: безвредном и наполненном смертельным ядом.

– Нет, – выдохнул он, – Господь Бог был доволен мной.

– Ну, как знаете. Позвольте, я помогу. Вот, дайте мне руку, я подниму вас… Фи, отче! При всем уважении, но вам следовало менять одежду. В больнице Святого Духа, поистине, не пахнет розами, но сегодня вы даже там бросились бы в глаза.

– Мне жаль, – с достоинством произнес отец Сильвикола и оперся о стену. – Как обстоят дела в больнице Святого Духа?

– Старый грешник, лежащий там, уже давно требует вас к себе. Их превосходительство епископ постановили перевести его обратно в тюрьму. Мы ждали только вашего возвращения. Кстати, где вы были?

– Я пытался обрести себя в уединении. Не так-то легко противостоять всем этим преступлениям.

– И не говорите! Больше всего могли бы пострадать от этого именно вы. Когда я услышал историю о детях городского судьи, которые были сожжены на костре… городского судьи, отец Сильвикола! Любой бы подумал, что если какая семья и сумеет ускользнуть от безумия, то именно его! Но нет… старшему из мальчиков еще не было и десяти лет. Говорят, он держал своего младшего брата за руку, пока огонь не стал слишком жарким. И родителей принудили смотреть…