Страшный призрак императорской Франции стоял перед глазами писателя все двадцать лет его парижской жизни. Он не мог уйти от этой действительности ни в облака, ни в полярные страны, ни в подземный мир, ни в межпланетное пространство, ни в глубину океана. Не мог, да и не пытался, — наоборот, он голосом капитана Немо говорил с народом Франции и всего мира: через головы парламентов, правительств, императоров и королей. Это был чистый, простой голос, звучащий в защиту свободы.

«— До последнего вздоха я буду на стороне всех угнетенных, и каждый угнетенный был, есть и будет мне братом!»

Так сказал капитан Немо, когда, рискуя своей жизнью, спас бедного водолаза-индийца из пасти хищной акулы.

Сокровища, разбросанные по дну океана, он собирал не для себя: «— Кто вам сказал, что я не делаю с их помощью добрых дел? Я знаю, что на земле существует неисходное горе, угнетенные народы, несчастия, требующие помощи, и жертвы, взывающие о мести! Разве вы не понимаете, что…

Тут капитан Немо умолк… Но я уже и так всё понял. Каковы бы ни были причины, заставившие его искать независимости под водой, но прежде всего он оставался человеком. Его сердце обливалось кровью от страданий человечества, и он щедрой рукой оказывал помощь угнетенным народам!..»

Помощь… Нет, этого было бы слишком мало для такого человека, как капитан Немо. Он был не только благодетель человечества, но борец и мститель за поруганные права людей. Да, человек неизвестной национальности, но гражданин свободного мира будущего. Все народы были ему близки, и лица борцов за свободу всегда смотрели на него со стен его кабинета.

«Это были портреты исторических деятелей, посвятивших свою жизнь какой-либо великой идее. То были портреты: борца за свободу Польши Костюшко; Боцариса — Леонида современной Греции; О'Коннеля — борца за независимость Ирландии; Георга Вашингтона — основателя Северо-Американского союза; Линкольна, павшего от пули фанатика-рабовладельца, и, наконец, мученика за дело освобождения негров от рабства Джона Броуна, вздернутого на виселицу».

Среди этих имен нет ни одного француза; но разве мог Жюль Верн говорить о борьбе за свободу Франции в её самые чёрные дни? Ведь он хорошо знал, что ждало в наполеоновской Франции человека, осмелившегося воскликнуть: «Да здравствует республика!»

И, однако, даже эти запретные слова прозвучали со страниц, исписанных мелким почерком Жюля Верна. История корабля «Марселец», погибшего в 1794 году в неравном бою с английской эскадрой, никак не связана с историей приключений профессора Аронакса. Но в названии корабля друзья свободы читали запретное слово «Марсельеза», а голос капитана Немо звучал в этой главе на всю Францию:

«После героического боя полузатопленное, потерявшее все мачты и треть своего экипажа судно предпочло погрузиться в воду, чем сдаться… Триста пятьдесят шесть оставшихся в живых бойцов, подняв на корме флаг Республики, пошли ко дну, громко возглашая: «Да здравствует Республика!»

Но корабль этот имел и другое имя, которое хорошо знал профессор Аронакс.

«— Это «Мститель»? — вскричал я.

— Да, сударь, это «Мститель». Прекрасное имя, — прошептал капитан Немо, скрестив руки».

Книга «Двадцать тысяч лье под водой» в издании Этцеля и в серийной обложке появилась в продаже в начале следующего, 1870 года. Роман о «Наутилусе»? Нет, это был роман о капитане Немо — ученом и революционере, человеке, проникнувшем в тайны океана и ставшем пленником моря ради свободы всего человечества!

Художник Невилль, иллюстрировавший этот роман Жюля Верна, изобразил его героя на мостике подводного корабля:

«Он был высок, с широким лбом, прямым носом, красиво очерченным ртом, превосходными зубами, тонкими, длинными, изящными руками, достойными пламенной души… Глаза его, довольно далеко отстоящие один от другого, могли одновременно обнимать целую четверть горизонта. Когда незнакомец устремлял взор на какой-нибудь предмет, брови его сжимались, широкие веки сближались, окружая зрачок и сокращая, таким образом, поле зрения, и он смотрел. Какой взгляд! Как он увеличивал отдаленные предметы, уменьшенные расстоянием! Как он читал в вашей душе! Как он проникал в жидкие слои, столь непрозрачные на наш взгляд, и как ясно он видел в глубине морей!..»

Портрет, нарисованный Невиллем, был удачен не только потому, что художник глубоко проник в замысел автора романа. Просто Невилль, рисуя капитана Немо, изобразил самого Жюля Верна.

Старый писатель жил очень уединенно, вдали от шумного Парижа, на окраине тихого, провинциального городка Амьена.

Массивный двухэтажный дом выходил своим фасадом на широкий двор. Позади дома лежал сад, тянувшийся вдоль Лонгевильского бульвара. Высокая каменная стена отгораживала сад от взоров прохожих. Для того чтобы проникнуть в дом, нужно было или позвонить в большой медный колокол у главного входа, или войти в маленькую калитку со стороны улицы Шарля Дюбуа.

Посетителю, входившему со двора, нужно было пройти через большую оранжерею и через просторную гостиную с широкими окнами, чтобы попасть в кабинет писателя.

Кабинет этот помещался на втором этаже большой круглой башни, возвышавшейся над одним из углов дома. Обстановка была простой: узкая железная кровать, тяжелое кожаное кресло, большой круглый стол и старенькая конторка, за которой были написаны почти все романы Жюля Верна. Украшение комнаты состояло лишь из двух бюстов на каминной полке: Мольера и Шекспира.

Дверь налево вела из кабинета в библиотеку. На простых полках теснились тысячи книг. На стенах в строгом порядке были развешаны портреты знаменитых ученых и путешественников. А в отдельном шкафу помещались переводы сочинений Жюля Верна: сотни томов разного формата на многих языках мира. У окна стоял очень старый рояль — ровесник дней великой французской революции.

День старого Жюля Верна был строго размерен, и раз заведенный порядок никогда не нарушался. В пять часов утра — и летом и зимой — он уже был на ногах. Легкий завтрак, всегда один и тот же: немного фруктов, сыр, чашка шоколада — и писатель уже за своей старой конторкой. В восемь часов в первом этаже начиналось движение — это вставала жена писателя. В девять часов супруги садились за утренний завтрак. После завтрака Жюль Верн уже не писал ничего нового, лишь начисто переписывал свои черновики, отвечал на письма, принимал посетителей.

Когда морской колокол на дворе отбивал восемь склянок, сигнализируя о наступлении полудня, Жюль Верн брал шляпу и, какая бы ни была погода, выходил на прогулку.

Он шел, сильно хромая, тяжело опираясь на палку — тоже своего рода достопримечательность. Это был подарок группы английских школьников, поклонников его «Необыкновенных путешествий», вырезавших на ней свои имена.

«Мы очень счастливы, что можем послать Вам эту палку с подписями, которые покажут Вам, каким уважением Вы пользуетесь со стороны многих тысяч мальчиков Великобритании, — писали они в сопроводительном письме. — У нас, конечно, никогда не бывает денег в кармане. Вы это знаете. Но наш подарок не должен быть оценен по его стоимости. Мы знаем, что для Вас дороже всего большое количество участников нашей складчины…»

От перекрестка писатель поворачивал на улицу Порт-Пари, где некогда находились Парижские ворота средневекового Амьена; затем следовал новый поворот, на улицу Виктора Гюго, и перед ним открывался великолепный силуэт Амьенского собора — чуда готического искусства XIV века. А далеко внизу, как серебро, блестела Сомма, вместе с притоками Арне и Селль образующая многочисленные каналы в нижней части города.

Ровно в половине первого Жюль Верн появлялся в большом зале библиотеки Промышленного общества.

Тут на столе уже лежали приготовленные свежие газеты. И большое кресло, которое никто не смел занимать, было подвинуто: Летом — к окну, зимой — к камину.

С карандашом и записной книжкой в руках писатель просматривал газеты, журналы, бюллетени и отчеты разных научных и географических обществ. Иногда раньше, но никогда не позже пяти часов он захлопывал свою записную книжку и кружным путем возвращался домой.