Гольдульф бесстрастно смотрел тусклыми мертвыми глазами на ярла-скальда, который зарезал с теми же словами и второго раба.

Но Агмунд, который поддерживал труп ярла, воскликнул:

— Гольдульф принял жертвы и узнал убийцу! Смотрите, рана на голове ярла сделалась влажной!

Кровью трех последних рабов окропили костер, чтобы она поднялась в Валгаллу с Гольдульфом. Великий Вотан любит запах человеческой крови. Гольдульфа на черном суконном плаще подняли на костер. Рядом с ярлом положили его оружие, в ногах — тела зарезанных рабов.

Снизу побежали огоньки и взвились наверх в черном и сером дыме. Солнышко заслонилось от нурманнов густым дымным облаком.

Дерево шипело и трещало и вдруг разом вспыхнуло. Так яро забушевал желто-красный огонь, так принялся палить, что нурманны прикрыли лица и отступили от костра.

…Огонь допылал, костер рассыпался пеплом. Нурманны дружно взялись за работу и набросали высокий, крутой холм. В нем навечно, до конца мира, должен сохраняться пепел сожженных тел.

День пошел на вторую половину, небо опустело от птиц. В воздухе на легких паутинах плыли по своим невидимым дорожкам легонькие, маленькие паучки. Нурманны шли вразброд и глядели на город.

Хороший город. Ни у самих нурманнов, ни у свеев, ни у датчан, фризонов, валландцев, саксов, бриттов и англов нет таких городов. Между собой нурманны называют русскую страну богатой Гардарикой, страной городов.

Через этот город идет торговая дорога к грекам. Тот, кто завладеет им, будет господином дороги.

Одинец уже третий день сидел на лесной поляне под двумя сросшимися соснами. Не хуже, чем цепь прикованного к столбу дворового медведя, держала парня рана в бедре. Он не мог ступить на ногу. Бедро раздулось, и там, где застряло железо от нурманнской стрелы, поднялась шишка величиной с кулак.

Он не был голоден. Ему удалось сбить ещё одного борового петуха-глухаря, но он и первого не доел.

Последнюю ночь рана не дала спать. Он истомился, пожелтел, ослабел. Зато шишка вздулась острием и на ощупь сделалась мягче.

Одинец наточил нож об огниво, направил на поле кожаного кафтана. Попробовал ногтем — остёр.

Он уселся поудобнее, нацелился и разрезал нарыв вдоль. Разрезал — и белого света не взвидел. В глазах стало темно, и не будь за его спиной сосны, он повалился бы навзничь.

Опомнившись, он обеими руками надавил. Из раны ещё сильнее хлынуло, боль стала ещё злее. Он стиснул зубы. Не чувствуя, как по лбу потек пот, он залез пальцами в рану, достал до железа, впился ногтями и потянул.

Точно живую кость сам из себя тащил. От боли и от злости он завыл, но тащил:

— Врешь! Я тебя дойду!..

И железо — в руке. Сразу сделалось легко, и боли почти нет. Он промыл рану холодной водой. Как хорошо!..

Ему так захотелось есть, будто бы он век ничего не ел. Он доел остатки первого глухаря, прикончил второго. Сгрыз все кости, запивая водой из туеска.

Он рассматривал наконечник нурманнской стрелы. Такой же, как обычно. А это что? Так это же собственная Одинцова мета! Это он ковал этот наконечник у Верещаги для продажи. Мета его: буквица «О», первая его имени.

И смешно и досадно Одинцу. Твоим добром тебе и челом! Чтоб пусто было нурманну: он нарочно не закрепил наконечник.

Одинец бросил железо, которое так чудно к нему вернулось, сполз пониже и вытянулся. Он закрыл глаза — и перед ним хлынули, как с расшитого полотенца, маленькие-маленькие человечки, смешались, закрутились и разбежались перед Верещагиными воротами на Щитной улице. А он будто входит во двор — и Заренка перед ним.

— Где ты был, непутевый? Где шатался? — так и жжет его в самое сердце огневыми глазами.

Когда Одинец очнулся, он не сразу понял, сколько времени спал — час, день или неделю. И не тотчас вспомнил, как в лес попал и почему.

Вдруг шилом кольнуло в сердце. Он встал. Нога чуть болит и не мешает. Другая боль пришла.

Стосковавшись по человеческому голосу, Одинец крикнул, чтобы хоть себя услышать. По лесу пошел гул и назад к Одинцу вернулся. Ещё сильнее заныло сердце.

Что же делать, приходится и с этой болью бороться. И жить нужно, и искать пристанища.

Одинец выбрал высокую сосну, разулся и полез, пока ствол не сделался гибким. Огляделся — глубоко же он, однако, забрел в леса!

Одинец разглядел Город, который лежал дальней темной полосой; за ним будто бы светился Ильмень. На севере всё закрывали леса. Где-то за ними пряталось озеро Нево. На полудень лесной кряж обрывался пахотными землями, а на восход стоял лес и лес. Туда идти, дальше от города. Там должны сидеть большие и малые огнищане на чищенных палом полях. Но нигде не видно дымка над лесами.

Шумит бор, и качается под Одинцом сосна. Он прижимал к груди гибкую вершину и качался вместе с ней. Пора решать. На восходе нужно искать месте. Вблизи от поляны на восход видно болото, за ним опять лес. И там будто бы видится слабый дымок.

Тоскливо, грустно осенью на болотах. Чахлые березки сронили последний лист, стоят голые и корявые, будто бы кто нарочно их гнул и корчил. Кет листвы, видны лишь сизый мох и бурый лишай, которые так густо закрыли стволы, что не рассмотришь бересты.

Можно любое болото одолеть на переносных кладях. Одинец нарезал жердей и пошел от деревца к деревцу. Он бросал жерди на слабые места, переходил по ним и опять бросал перед собой. Работа нудная, но нужная.

На мхах встречались ягоды. Будто бы кто шел и рассыпал полный туес. Нет, возьми — и заметишь, что каждая ягодка держится на тонкой живой ниточке. Клюква спеет лёжа, с одного бока — красна, с другого — бела. Эх, поел бы Одинец пирога с клюквой, запил бы клюквенным квасом!..

Не временем, а отлучкой из дома долги годы. Пешему легко, когда сердце свободно, а от беды и на коне трудно ехать. Одинец тешил себя мыслью, что сросся череп нурманна. Нет, не сросся. Как бы Верещаге весть подать?..

«А если поймают, если за виру продадут в рабы? Нет, не дамся живой».

Тут нашлась тропка. Такие следы пробивают бабы с ребятами, когда ходят по болотам за клюквой. Одинец отбросил надоевшие жерди. Тропка вышла на твёрдое место.

Он прислушался: не псы ли тявкают? И пустился на голос широким шагом. Солнышко уже опустилось в полдерева. Кого-то найдет бездомный бродяжка?..

Перед Одинцом открылся широкий поруб, на порубе палисад, а за ним соломенные крыши. В стороне стояла стайка стожков, прикрытых корьем и прижатых жердями. И поле землицы, вспаханное под озимые, с зеленой порослью всходов.

Из подворотни выкатилась собака-лайка с крючком поставленным правилом — хвостом, а за ней — вторая. Одинец пошел потихоньку и, когда сторожа заскочили дорогу, остановился.

В ворота просунулся невысокий человек с топором в руке. Завидя хозяина, собаки, зарабатывая кусок, ещё злее набросились на Одинца, обходили со спины.

Хозяин цокнул. Натасканные псы умолкли и отбежали. Одинец поднял навстречу хозяину руку — в знак того, что дурного не хочет.

Хозяин не торопился разговаривать. Он был на добрую четверть пониже Одинца, но с широченными плечами. Под длинной рубахой из домотканной крашенины бочкой выпячивалась грудь. На длинной жилистой шее сидела крупная голова в спутанных желтых волосах. Кожей был человек темноват, с редкой бородой.

«Мерянин», — подумал Одинец.

Мерянин без стеснения разглядывал гостя. Он, точно слепой руками, щупал пришельца внимательными глазами. Наконец-то сощурился и вымолвил:

— Здравствуй.

«Мерянин и есть», — решил Одинец по выговору.

— И ты здоров будь, — ответил он.

— Чего же стоишь? — спросил мерянин. — Ночь валит — ступай в избу, будешь гость, будешь спать. Твоё имя как?