Да и нужны ли им дети? Сколько помнит народ биарминов, они всегда были. Не стоят ли вечные ели сами собой, без рождения и без умирания?..

Тропка тебя поводит под старыми елями, покружит — и ты потеряешься. Ты забудешь, на какой руке приходится река Двина, где осталось море, и тебе будет мниться, будто бы ты петляешь давным-давно и будто отсюда никуда и нет выхода. Не бойся, ступай по следу.

Тропочка тебя приведет к высокому мшистому камню; на нем сидит голый медвежий череп: серо-желтая кость, в пустых глазницах пучится бурый лишайник, с челюсти бородой обвис мох. У камня собери твои мысли: задумал ли ты просить хранителей Йомалы о деле и не лезешь ли к ним с глупым, пустым словом?

Надумав, иди дальше, но с тропы не сбивайся ни на шаг, кругом тебя запрет! В этом лесу, заповедном для всякой охоты, звери не боятся людей. Белка подпустит, куница не прыгнет с низкой ветки, олень и лось от тебя не побегут и медведь тебя не тронет. Смело иди до Хиговой поляны, где древний зверь выставил громадную голову с двумя гнутыми вверх тяжелокаменными зубами. Черные кости Хига связаны ремнями, а не жилами с мясом.

Прежде в приморских лесах, на двинских берегах, у болот жили могучие и мудрые, но злые к человеку Хиги. Их погубила Йомала и последнего их родовича поставила здесь для памяти биарминов.

Перед Хигом тропочка сворачивает к навесу из корья, и след кончается. Под навесом висит доска. В неё ударь четыре раза камнем или обухом топора, четыре раза прокричи имя Йомалы и жди. Йомала слышала, и она не любит нетерпеливых.

Жди молча. Увидишь непуганых зверей, а под Хигом появится человек и подойдет к тебе. У него на голове острая шапка из рыбьей кожи. Хранитель примет дары: рыбу, мясо, дичину. Если же не сразу ответит на твой вопрос и уйдет, дожидайся: он вернется.

Сам же ты не забудь, что обязан принести хранителям дар правдивых слов. Расскажи, кто родился, кто женился, из-за чего были ссоры, каковы охоты, рыбные ловли, как олени и море, что делают железные люди. Йомале нужно знать всё.

Одни птицы и звери ведают, откуда на Хигову поляну выходят к гостям хранители.

На повернутых чьей-то великой силой каменных плитах лежат грузные, как избы, валуны. В разломах торчат сизые мхи, на каменных лбах курчавятся многоцветные лишаи. Здесь живет священная сосна.

В борах найдется много деревьев выше неё, но старше нет нигде. Одинокую не обнимешь и вшестером, в щелистой коре спрячется зверь, ветви сами как деревья, а корни Великой раздвинули камни. Ей нипочем самые злые ветроломы, потому что сама Йомала заветным малым семенем посадила сосну. Из её корней течёт чистая струйка, наливает глубокий бочаг и вновь уходит под корни. Это ручей Йомалы.

По приказу богини два морских гоголя, черный и белый, доставили со дна моря камни и землю для сотворения угодий. А создавая первого биармина с бчарминкой, Йомала оживила их тела водой этого ручья. Течёт ручей, стоит сосна — и живы биармины.

Святыню кольцом окружают островерхие вежи хранителей. Во многих жилищах пусто: ни один молодой хранитель не вернулся — нурманны перебили всех. И сюда придут злые убийцы, срубят сосну, осквернят ручей. Кончатся биармины, умрет народ.

Старший хранитель сидел на корне сосны и смотрел в глубокое зеркало бочага. Наливающая его струйка была слаба и тонка, подобно непрочной человеческой жизни.

— Йомала, Йомала, мы бродим во мраке! Для нас всё непонятно, мы гибнем…

В памяти хранителей, как кольца в древесных стволах, копилось и приумножалось завещанное опытом поколений, хранилось в строгом порядке, как снасти и охотничий припас. Были под рукой, наготове, многократно проверенные советы и указания на все случаи житейских невзгод. А в самой глубине лежали страшные, опасные тайны, которых без разрешения богини нельзя было не только открыть, но даже и вспомнить.

На хвойную крышу пал ливень. Сосна пролила избыток воды на своего хранителя. Он, не чувствуя холода, застыл, как камень. Тяжелые капли возмутили зеркало священной воды — он не видел.

Он следил за войной биарминов с Хигами. Хиг гнался за малым, как белка, человеком. Биармин оборачивался, но что он мог сделать костяным копьем и оленьим рогом, как мог защищаться? Его оружие едва царапало толстую волосатую шкуру великана, а Хиг вдавливал биармина в мох, как муравья.

— Мы бессильны, Йомала! — шептал хранитель.

Хиг одним зубом поднимал чум, находил ребенка и беспощадно губил нагого человечка.

— Йомала!..

Отец ребенка крался к опушке и тайно ждал приближения Хига, ждал и ждал с бесконечным, великим терпеньем. Вот Хиг повернулся бурым боком к биармину, и в губу великана угодила стрела. Злой достал длинным носом колючую игрушку. Он поискал глупого биармина, но человек успел скрыться, а Хиг забыл ничтожную занозу. Он пасся день, другой, третий… Но почему он слабеет? Его глаза мутнеют, толстые, как сосны, ноги подгибаются, могучий ложится и стонет. Он не может пошевелиться; муравьи лезут в пасть, в уши. В последний раз приподнялся волосатый бок. К вздутому брюху крадутся пушистые острозубые волки.

Биармины втыкали в спины тухлых красных рыб наконечники стрел и кололи Хигов. Если Хиг и догонял и убивал биармина, то всё же сам великан неизбежно умирал.

Так богиня указала хранителю на нужную тайну и позволила воспользоваться запретно-зловещим оружием для спасения народа биарминов.

Виденье исчезло.

— Ты научила людей победить злых Хигов. И ты поможешь своему народу избавиться от убийц-нурманнов со злобной душой Хига в теле человека. Йомала, Йомала, Йомала, Йомал. а!.. — молился очнувшийся хранитель.

— Нурманны пойдут вверх и разорят колмогорян, как нас! — жалобно ныл Янша.

— Разорят, — отзывался Яволод, брат жены Одинца.

Поморянского старшину вывели из боя целым и невредимым доспехи, когда-то присланные ему Верещагой через Тсарга-мерянина. На Яволоде были тоже хорошие доспехи, но он не сумел сберечь лицо — оно раздулось от удара, и раненый глядел одним глазом, а что с другим — не разберешь.

Как туча на море, свалились на поморье нурманны, разбросали буреломом поморян и биарминов. Горе и отчаяние разбитого войска неизмеримо. Вольно и невольно его скрывали и сами воины и тот, кто принимал на себя нерадостный труд рассказчика. Летописец испуганно отворачивался, взглянув в темную глубину. Кто же издали и после времени прикладывал свой аршин, у того получалось, что и песни пели люди, и ели и спали, как всегда, а отступали лишь потому, что это было нужно. Нет, падали честные сердца, людей гнуло и вбивало в землю отчаяние. Отчаяние побежденного — не порок, а болезнь души. Один оправится, другой захиреет.

Живые думали о погибших; живым будет стыдно перед сиротами и вдовами. Они не сдвинулись с места, куда прибежали после разгрома, и сидели в бездорожном лесу в половине дня ходьбы от Усть-Двинца. И что в городке, что делают нурманны — об этом не спрашивали своего старшину.

— Надо быть, колмогоряне плывут по Двине. Их на реке нурманны подушат, как утят! — стонал Янша.

— Подушат, — отзывался другой раненый.

— Будет вам! — оборвал Одинец.

С Янши, как и с Яволода, много не спросишь. Одинец, испытывая свое умельство, как-то укрепил даренную Верещагой кольчугу коваными железными оплечьями и бляхами. Янша же под простой кольчугой был так избит и иссечен, что казался не жильцом на свете. Поморянский староста не боялся за колмогорян, он посылал к ним гонца после разгрома. И что нурманны сидят в Усть-Двинце без дела, Одинец тоже знал.

— Нурманнам выкуп дать, не уйдут ли? — едва внятно прошамкал Игнач.

Ему было трудно говорить. Тело сберегли не то твердые доспехи, не то прыть — этого не знал сам Игнач. Его задели мечом по шлейному наличью, смяли нос и ссекли с подбородка бороду с мясом. Страшная по виду рана была не опасна для жизни.

— Тебя им отдать, безносый! — зло оговорил Игнача Карислав. — Нурманнам выкуп, что рыбе — привада. А чего и отдашь-то? Они сами всё взяли.