А сам примечал: этот парень что-то слабоват. Не прошло полдня, а он, как рыба на берегу, ловит ртом воздух.

— А для кого же гудок? — не отстают молодки. Знают, что староста припас, чем повеселить людей.

— Как придем на реку, буду играть в лесу. Там живут соболихи, они великие охотницы до гудка. Сейчас прискачет и с себя сама шкурку стянет. На, мол, тебе, охотничек, за то, что меня, забытую и печальную, хорошо потешил.

— Знаем, уж знаем мы, какие тебе соболихи снятся! — посмеиваются женщины.

А староста предлагает парню:

— А ну, давай бежать наперегонки! Осилишь меня — гудок твой. А он у меня дорогой, заговоренный.

Парень не признавался в своей слабости и отшучивался:

— Ладно тебе, Доброга! Владей своим гудком, он мне не нужен, и так соболих наловлю.

Слегка снежит. Небо затянуто, и большого холода нет. Люди греются на ходу, сбивают шапки на затылки, суют рукавички за пояса и развязывают завязки на тулупчиках. Тепло.

По-над берегом кто-то бежал наперерез ватаге, на круче пригнулся и прыгнул вниз. Аж завился белей пылью и покатил по льду. Ловок! Он завернул и оказался в голове ватаги:

— Кто староста?

Доброга побежал вперед. Не один. С ним вместо слабого парня погналась Заренка. Рядом бегут. Нет, девушка вырвалась вперед, Доброга отстал. Всем развлеченье.

Народ шумит:

— Ай да девка! Ишь, шустрая! Наддай, наддай!

Шалит Доброга, дает девушке поблажку. Во весь рот ухмыляются старые дружки ватажного старосты. Доброга известный мастак! Заренка же бежит и бежит. Девичьи ноги легкие.

Староста нажал и пошел рядом. Сказал Заренке:

— Не спеши, задохнешься.

Нет, девушка дышала ровно. Она только сверкнула на охотника черными глазами и прибавила ходу. И Доброга прибавил. Так и добежали в голову ватаги, будто в смычке.

Поиграли — и будет. Незнакомый-то человек сбежал к ватаге. Разочарованная Заренка остановилась, чтобы пропустить ватагу и встать на свое место.

— Ну девка! Хороша! С такой но пропадешь, — одобряли Заренку ватажники.

Она не отвечала, будто ей в привычку гоняться на лыжах с лучшим охотником.

Доброга на ходу беседовал с пришлым парнем, кто он, что умеет. Парень ещё с осени слыхал о ватаге и хочет с людьми идти.

Опять ватажный староста скользит лыжами рядом с Заренкой, рассказывает о далеких лесах, безыменных реках, о непуганых зверях и птицах. Бывалый охотник знает тайные озера в глухомани, где в лунные ночи удальцам случалось подсматривать белых водяниц. Водяницы играют, нежатся…

Смельчак крадется в челноке, веслом не плеснет. Только руку протянет, чтобы схватить, а уж их и нет. Они обернулись белыми кувшинками, озерными розами, а в воде, где они плескались, ходит рыба. Потянешь кувшинку за длинный стебель, а водяница его снизу тянет, играет с тобой.

А иной раз водяницы оборачиваются лебедями. Нужно знать слово. Это заветное слово на заре, после первой весенней грозы, раз, лишь один раз в своей жизни, молвит лебедке лебедь. Это верное слово знает и дикий гусь. Услышав, лебедка повторяет слово и на всю жизнь слюбляется с лебедем. Вот почему так крепко брачатся я лебеди и гуси.

Если же человек подслушает это слово, запомнит и окажет водянице, она его станет. В ней сразу сердце заговорит, ей холодно сделается в воде, и она, больше ничего не боясь, сама вся потянется к человеку. Тут её и бери. Она сделается верной женой, откроет любимому все водяные и лесные тайны и любится с ним, не стареется, такая же, как в первую ночь на озере.

Но с человеком она живет только летом. Когда вода начинает подергиваться первым льдом, любушка уходит вглубь и спит до весны.

Водяница берет от человека зарок, чтобы он хранил ей верность и в деле и в мыслях. Кто нарушит зарок — больше не увидит любушки. Зимой он проживет спокойно. А летом, проснувшись, водяница ему не даст покоя, будет рядом невидимо плакать горькими слезами. От них неверный человек чахнет, пока не сгибнет совсем.

Все, затаив дыхание, слушали Доброгу. Сам же бывалый охотник и вправду вспоминал лунные блики на озерах и весенние лебединые песий. Слышал и он слово, но не сумел ни запомнить его, ни повторить.

— Ан ты, Доброгушка, водяницу-то покинул, по которой летом чахнул, а зимой она тебя отпустила? — задела старосту молодка.

— На что мне водяницы? Я и без них хорошо проживу! — засмеялся Доброга и побежал вперед.

Убежал староста, и Заренке сделалось скучно. Она не слыхала таких слов, какие знает ватажный староста, и не видела таких людей. Она задумывается, а о чем — сама не знает. Какая же девушка разберется в своем неопытном сердце?..

А Одинца всё нет как нет.

Одинец шел лесом и тащил за собой санки. Широкий лубок был высоко и круто загнут, и на нем был закреплен лубяной кузов. Такие санки на сплошном полозе легко тащить без дороги. В коробе лежало приданое молодца, запас еды на дорогу. Сверху были привязаны лыжи.

Лыжницы шоркали, и под снегом похрустывал сушняк. Близкий звук не уходил, он как будто оставался на месте. В лесу тихо, словно нет никого. Морена сковала и воздух.

Тсарг с меньшим парнишкой провожал Одинца. Девка было метнулась, но отец на неё цыкнул.

Версты две они шли молча, каждый сам по себе. Тсарг с сыном то обгоняли Одинца, то отставали. До самой разлуки не сказали ни слова. Наконец Тсарг взял Одинца за плечо:

— Иди так, — и мерянин показал на север. — Будешь идти так два дня или три дня, всё едино. Потом ещё три дня пойдешь на полуночник. Тогда опять ступай на сивер. Смело топчи и дни считай. Гляди, день на третий, на четвертый и выйдешь на большую реку Свирь. По ней ватага та пробежит… Ладно. Иди!

Одинец упал на колени и ударил доброму человеку лбом.

— Иди, иди, — тихо оказал мерянин, — ладно тебе.

Он сам низко кланялся Одинцу, а парнишка от сердца отбил тому земной поклон. Встали, повернулись. Одинец — на сивер, Тсарг — на полуденник, и расстались.

Тсарг оглянулся. Одинец шагал саженными шагами, и за ним прыгал лубок. Шибко идет!..

— А — от! — закричал Тсарг. — Шкурок накопишь — приходи! Откупишь виру, у меня жить будешь!

Одинец запнулся, снял шапку и махнул — слышу, мол.

Одинец шагал и шагал, окружая деревья и поросли, чтобы не цеплять санками. Он поглядывал на деревья, чтобы по мху и сучьям определять направление и не сбиваться в серенький денек.

Встретилось широкое болото, куда шире того, через которое Одинец осенью пробирался к Тсаргу.

Не верь болоту и зимой.

Пора становиться на лыжи. Охотничьи лыжи короткие, шириной же в четверть. Передки распарены в бане, заострены и выгнуты. В них были высверлены дырочки для поводка, чтобы легче вертеться в лесу.

Зыбун ещё дышал, иногда на лыжном следу примятый снег серел, прихватывая санки. В таких местах не стой, ступай вперед. Но и бежать не беги, не зевай и сильно не дави — лыжи вынесут.

Вот и конец болоту. Одинец посмотрел назад. Широкий малик от лубяного полоза петлял, но нигде не рвался. Веревочка к Тсаргову огнищу.

До этого места мысли Одинца летели назад. Всё думалось о Тсарге и о его семье, как он жил с ними. Добрые люди. Думалось о возвращении Тсарга из Города, что он сказал и как, не медля часа, принялся собирать Одинца в путь. А девка, девка Тсарга? Пустое дело. Вот если бы подменить её на Заренку… Заренка!

Мысли Одинца оторвались от Тсарговой заимки и полетели вперед. Пятнадцать фунтов серебра — большое богатство, но ведь и оно собирается по золотникам. Тсарг сказал правду: набрать побольше мехов и оправдать виру.

Небо густо посерело. Одинец зашел в пихтач и выбрал дерево, подсохшее на корню. Чтобы не было жарко, он сбросил тулупчик и нарубил пихтовых лап на постель. Сухое дерево он свалил, сбил сучья и надколол бревно припасенными в поклаже клиньями. Потом он приподнял его на сучьях и развел костер под комлем.