Волки выходили к ватажным привалам, и за кострами горели волчьи глаза. Звери, которые никогда не видели человека, лязгали зубами и выли, но не боялись многолюдства. День прибавлялся.

— А что же Доброгино обещанье? Где река? — начинали ворчать ватажники.

Доброга шел впереди вместе с Одинцовыми ребятами, третий день не возвращался к обозу и ночевал у случайных людей. Он искал. Он говорил Одинцу — ступай туда, а сам брел, всматриваясь в деревья, будто спрашивая их — не те ли? Вырвавшись из чащи на полянку, он озирался — не здесь ли ходили мои ноги?

Со старостой шла собака, чуяла хозяйскую заботу и хотела помочь, но без толку. У Доброги была и раньше собака, но пришлось и ей оставить свои кости в Черном лесу. Эта новая — ей не объяснишь, что нынче охотнику нужны не зверь и не птица.

Вот на стволе кора сбита двумя ударами топора, стесана заболонь, и смола залила древесину. Охотничий затес — зеркало, хорошо видное издали. Доброга узнал место и побрел по затесам былым охотничьим путиком, проложил через знакомый березняк лыжню и выбрался на поляну. Он узнал пни от деревьев, которые рубил вместе с товарищами. Вот и острожки. Стены срублены не по-избяному, а тыном, торчмя, и прикрыты толстой кровлей из корья. Добрались, стало быть…

Здесь было всё так, как оставил Доброга. У острожка вместо дверей вкопаны жерди. Всё цело. А кому трогать? Людей нет, зверь не сломает.

Староста изо всей мочи свистнул сквозь пальцы. Вскоре в лесу замелькали люди. Первым прибежал Одинец.

Ребята растащили жерди и вошли в острожек. Помещение имело в длину шагов двенадцать, а в ширину не больше четырех. Сверху нависали хвосты от тесно навешанных шкурок.

Высекли огонь, загорелся берестяной факел. Показалось, что наверх не просунешь руки — так стиснулись соболя, бобры, куницы, выдры. Среди них горностаи были будто первый снег в борозде поля. Лисьи хвосты свешивались, как пучки чесаной кудели, но здесь кудель была черная, подернутая серебряным волосом…

Береста догорела, пустила чад и потухла. А молодые повольники так и остались с задранными головами и разинутыми ртами. Второй-то острожек тоже полон пушнины! Великое богатство — такого не найдешь в Новгороде и у самого Ставра.

— Великое-то великое, — сказал Доброга с тоской, — но оно не моё.

— А чье же? — спросил Одинец.

Доброга вывел его на волю и показал на дальний край поляны:

— Там один друг, в лесу — другой… Третий — в речке. Вот и соображай, чье богатство. Дорого за него заплачено, пропади оно пропадом!

— Чего же так? — удивился один из парней. — Да разве оно повинно, богатство?

Рассердился Доброга и притопнул ногой:

— Эх, дурень! Кто же повинен? Мы жадно гнались за этим богатством. Я его не хочу. Отрекаюсь от него. Я сюда шел не за ним. Отдаю всё Ставру. Снимем, оценим — и пусть приказчик принимает за долг. Моё слово крепко.

Доброга отошел в сторону и повесил голову. Не было у него таких товарищей, какие погибли в Черном лесу. Кто прожил двадцать лет, тот прав, ожидая от жизни нового и лучшего. Но кто прошел сороковой год, знает другое. У Доброги не будет больше таких товарищей.

Он смотрел на другой берег реки. В излучине стоял старый, сухой лес. Одни лесины упали, другие, потеряв хвою, ждали, пока и их не столкнет ветер. От мертвого места веяло тоской. Старый лес догниет, но земля, которая знала его молодым, не останется пустой. На вскормленной почве подымется и разрастется новая поросль, будет жить свой срок…

Доброга не слышал, как к нему подошел Одинец. Одинец, для которого девичье сердце было закрыто, разбирался в чувствах Доброги лучше, чем в своих.

— Что же ты, староста, повесил голову? К чему ты тоскуешь о былом? — говорил он Доброге. — Тех ты не воротишь. Что же, разве у тебя нет больше товарищей?

Ватажный староста оглянулся и посмотрел в глаза Одинцу. А тот продолжал своё:

— У тебя есть товарищи. Чем тебе плохи Яволод или Радок? И другие найдутся. Ты скажи — и за тебя каждый постоит. Ты захочешь — за тобой пойдет любой из нашей ватаги и свою кровь смешает с твоей.

«Нет, Одинец не парень, а мужчина», — думал Доброга. Староста постиг в один миг силу и гордость души Одинца и не знал, мог бы он сам так поступить. Они были равны, и между ними никто не стоял. Доброга мог бы не задавать Одинцу такого вопроса и всё же спросил:

— А ты хочешь быть моим братом?

— Да.

Кукушка прилетела и принесла золотой ключ от неба. Перун его отопрет. Небо накопило теплые весенние дожди и наготовило молнии, которые будут пить тучи и бить всё злое на земной груди.

Над землей неслась весенняя Прия. Там, где она касалась правой рукой, расцветали белые цветики, где левой — желтые. Небо, отец новгородцев, приступило к браку с матушкой-землей.

Иля, молодая вдова погибшего на облаве ватажника, бродила близ становища, собирала первые цветы и пела:

Молодая женщина сплела венок из белых цветов и надела на голову. Заводя новую песнь, она плела желтые цветы:

Женщина сплела венок из желтых цветов, надела и его. Цветов много. Нежно-нежно пахнут белые подснежники.

Заренка пришла на голос Или. Подруга надела и на девушку венок и отошла; глядя на неё, как в зеркало, поправила свой венок.

С высокого берега было хорошо видно, как в поваленном сухостое, пуская пал, возились мужики. Поджигали с края, по ветру. Издали малый огонь был неразличим. Постепенно огнище заволакивалось, и усиливающееся пламя принялось прыгать в дыму.

Мужики пошли через реку, неся шесты, чтобы уберечься, коль попадешь в трещину. Один поскользнулся и упал. Иля охнула. Нет, встал и пошел за другими.

Между льдом и берегом тянулась длинная промоина. Одинец разбежался и перемахнул на землю, а остальные набросали шесты и перебрались за ним.

Иля побежала навстречу Одинцу и накинула ему на голову свой венок. Заренка не глядела на Одинца и Илю, не видела, как молодая женщина поцеловала Одинца.

Доброга перешел со льда последним, и было видно, как он кашлял, стоя на берегу. Как пришло тепло, вернулась к ватажному старосте прежняя хворь.

В сухостое бушевал пая. Для глаз человека вольный огонь и томителен и прекрасен. Разошедшееся пламя металось диким зверем. Ватажники кричали. «Ярись пуще, жги-пали жарче!»

В Черном лесу готовилось первое огнище. В такую пору даже небо не зажигает лес своими молниями, это может сделать только человеческая рука.

— А разлив туда не зайдет? — спросила Одинца Иля.

Она не отходила от парня и не выпускала его руку.

— Нет, ясынька, — ответил Одинец. — Полая вода оставляет след; по нему видно, куда веснами поднимается вода и где ей положен предел.

Река ломала броню и открывала для новгородцев легкую дорогу. Шел матёрый лед, за ним протянется верховой, а там и пускай расшивы на свободную воду.

Дорога ты, дорога, куда ты поведешь и сама бежишь откуда?