— Павел Иванович?
У Светы вдруг появилась сумасшедшая надежда: а что? Он ведь папу знал, и вообще он фронтовик, у него друзья такие же… Это раньше его не было, а теперь же он есть, он же сильный такой мужчина. Ей про него просто и не вздумалось, потому что она не привыкла, что он вернулся уже, и вообще стеснялась с ним. Если она угадает… Если очень быстро туда вломиться, чтобы пикнуть никто не успел — тогда Андрейку и убить не успеют? А как такое угадывают?
Она мысленно пошла по Преображенской… Почему по Преображенской? Не надо об этом думать, идти надо. Только не туда, где она у Седого в карты играла, а на дальний конец. Вот дом, фасадом на бисквитное печенье похожий, вот трамвай прозвенел… А мы налево свернём, где угол оббит наискосок, там еще шелковица была, обломало взрывом шелковицу…
Тут Алёша хлопнул себя по лбу, и Света сердито дернулась:
— Чего прыгаешь?
— Забыл! Я к тебе шёл, а мама по телефону говорила… В общем, он как раз ей позвонил и сказал, что он домой не будет сегодня. Что-то там срочное у них.
— А завтра?
— А про завтра я не понял, я же только слышал, что она отвечала, а специально не слушал.
У Светы опустились плечи, и такая она была маленькая и несчастная, сидя с ногами, клубочком, на драном диване, что Алёше не по себе стало. Он с отчаяньем понял, что она завтра пойдет сдаваться головой этому подонку Седому и будет делать всё, что он хочет, и свяжется с бандюгами, а они умеют повязать, чтоб обратного хода не было… Есть там у неё какие-то необыкновенные способности или она просто везучая — так и так — она, Светка, в рабстве теперь. Он представил себе, что воры могут выделывать с девчонкой и зажмурился от ужаса. С ней! Со Светкой! Из-за того, что у отца там что-то срочное, а хоть у них квартира с телефоном, звонить к нему в штаб он запретил и Алёше, и матери. Даже номера не дал. Тут Алёша сам на себя разозлился: как что, так отец виноват! Будто отец всю жизнь помогал ему в его трудностях… А сам он маленький, да? Семнадцать лет скоро стукнет… Он потряс Свету за плечи:
— Значит, так. Если у меня получится до завтрашнего вечера увидеть отца — мы придём к тебе. Если нет — я в восемь приду сам. Дашь мне свою пушку, и я пойду за тобой следом, но незаметно чтоб. На всякий случай. Мишку возьму, чтоб издали смотрел.
— Тогда уже темно будет.
— Ну что-нибудь светлое надень, углядим как-нибудь. И если будет разговор- всё обещай, на всё соглашайся, чтоб только тебе опять домой попасть. Тогда нам расскажешь — и по обстоятельствам. Может, и отец к тому времени объявится. А если тебя поволокут куда-то — мы с Мишкой — тоже по обстоятельствам.
Это был не самый определённый план, и даже не план вовсе — так, ребячий набросок, но Свете до того хотелось, чтобы кто-то уверенным мужским голосом взял команду на себя! А голос у Алёши был в этот момент очень уверенный, и вообще он уже почти мужчина, так должен же знать, как лучше!
И только когда он ушел, она поняла, что все это чепуха, иллюзия её и самообман: как бы Алёша металла в голос не подпускал, а за Андрейку она отвечает. Случится с ним что — и с Алёши какой спрос? Он хотел, как лучше — вот и всё, что с него возьмешь… И всегда он будет хотеть как лучше, но сможет — от сих до сих: что умеет, до чего додумается — то сможет. А невозможного не сотворит. Он любит Андрейку, и её, Свету, любит. Он настоящий друг. Но не из тех, кто ради любви мир перевернуть умеют. А она — умеет? Тоже нет, только она — ну просто не может руками развести и сказать, что всё, не получилось. Потому что спрос — с неё, и не на кого переложить этот спрос. Тех всех уже убили, наверное. Миша? На Мишу тоже надежды мало. Он отчаянный, это верно. Но придумками живёт. В коммунизм играет и всякие идеи, а что не соответствует — для него будет нетипичный случай. Адрейка, Ендрусь ее маленький — в том числе, если не удастся уберечь.
Она закрыла глаза и мысленно пошла по Преображенской — начиная с того угла. Сама еще не зная, зачем ей это надо и что из этого выйдет. Но тут пришла тетя Клара и заругалась за подмоченный хлеб. Света ей наврала, что Андрейка у приятеля, там и заночует. За это тетя Клара ругалась дополнительно, но всё было лучше, чем если бы она узнала. Тётя Клара тоже ничего не сможет, расстроится только. И напьётся.
Павел тоже был вызван к маршалу и выслушал инструкцию. Все офицеры должны завтра в сумерки, в штатском, быть на улицах. Вооруженные. На всю ночь. И стрелять всех взрослых мужчин, хоть как-то вызывающих подозрения. В случае попыток укрыться в домах — следовать за ними и стрелять там: никаких арестов! Впрочем, можно брать «языков», если хочется. На сутки жизни, не больше. Затемно мирные жители ходить не рискуют, так что вызывают подозрения все. Вышел затемно — значит, урка. Такая вот установка. Срок на операцию — два дня. Две ночи, вернее. Участки города — сейчас будут поделены, и если к исходу третьего дня в Одессе останется хоть один живой урка — соответствующие офицеры понесут наказание. Тяжкое. И все. Как ходить — поодиночке, по трое или хоть всем вместе — забота не маршальская, а товарищей офицеров. В конце концов, есть в Одессе советская власть или нет?
Павлу достался участок не самый скверный: Ворошиловский район. С группой подчинённых ему офицеров — должен был он район отконтролировать. Так что он немедленно переодел в штатское не только офицеров, но и доверенных старшин и даже некоторых рядовых, закрепил их за каждым из исполнителей, распределил по нужным точкам сигнальщиков с фонариками военного образца, договорился с исполнителями соседних районов — и был уверен, что сколько бы в его районе бандитских «малин» ни окажется, сил хватит. Жене позвонил, сказал, что срочная работа. Он семью не распускал, так что вопросов она не задавала. Жаль было костюма, у Павла был пока штатский один, а дождь всё лил. Не под зонтиком же урок стрелять! А стрелять он собирался лично. Как все. Для доброго примера подчинённым. Но и надевать что попало — значило бы подставляться под свою же пулю, так что пришлось одеть всех в костюмы с галстуками и к тому же проинструктировать насчет условных жестов и свистов: бандиты тоже при галстуках могут быть. В общем, его команда была в полной боевой готовности: все всех знали, и промашки быть не могло. И вышли на улицы. Тут и дождь перестал.
Андрейка возвращался из школы, когда это случилось. Из подъезда закричала женщина: «Ой, ногу сломала, ой, помогите кто-нибудь!» — он побежал на помощь, все рано в переулке никого больше не было, а остальное он помнил плохо. Вроде было нечем дышать, совсем нечем, а потом было темно, а потом был угол подвала, с драной мешковиной, на которой он почему-то лежал, и пахло сыростью и гнилью. Он встал, хоть затылок болел, и забарабанил в дощатую дверь, из щелей которой сочились лучики света. Дверь была заперта, но чей-то голос рявкнул:
— Кончай там шорох! За первый писк — нос отрежу! В ведро ссы, там в углу. И тихо штоб мне!
По этому голосу, беззлобному и деловому, Андрейка понял, что нос ему действительно отрежут, и затих. Было ему так страшно, будто он не большой парень двенадцати лет, а малыш, который плакал в развалке, когда Света долго не шла. Он боялся заплакать, но все же захлюпал, как тогда, в развалке — тоненьким, неслышным хныком. Он умел плакать тихо: это Света ему тогда же внушила, уходя на добычу и оставляя его одного. Услышат — убьют, и как зовут, не спросят. И тут не спросят. И ничего не объяснят. От него вообще ничего не зависит. Что он хочет, на что согласен или не согласен, что умеет или не умеет — его никто не спрашивал. Он даже не был уверен, что если его начнут убивать — то хоть скажут, за что. Будто он не живой уже, а вещь какая-то.
Но он был живой, так что ведро в углу различил и воспользовался, а потом потихоньку приник к щели. Там, в комнате с ковром, сидели двое и играли в «Чапаева». Андрейка несколько приободрился. Это была мальчишеская игра, он сам в неё играл с Петриком. Так не могли же люди, щелчками подвигающие шашки и радующиеся выигрышу, так-таки отрезать ему нос! Но потом, приглядевшись, он засомневалася: ой, могли! Особенно этот с чубом, кучерявый. Он как-то хищно играл. А тот квадратный, тяжелый такой, выиграв — что же сделал? Одного щелбана дал кучерявому по носу — зато какой лапой! И у кучерявого кровь хлынула в два ручья, но он не смигнул и не утерся. Такая, видно, была у них игра: на интерес. И что будет, когда Андрейка захочет пить? Или есть? И холодно тут, а курточка короткая, не завернёшься…
