Алёша проснулся от вскрика матери, вылетел в «холодную» комнату. Что ему спросонок померещилось — он и сам не помнил, но теперь он стоял в трусах и в майке, с немецким штыком наготове и хлопал глазами. А мать и отец — это же был отец? — смотрели на него и смеялись.
— Ну, здравствуй, защитник!
Алёшу оцарапало орденами — так крепко его обнял человек, бывший почти всю Алёшину жизнь фотографией, мечтой, воспоминанием.
На следующий же день они должны были переезжать в генеральскую квартиру: огромную, Алёша и не знал, что такие бывают. Она выходила окнами в тенистый Театральный переулок, за пару шагов от Пале-Рояля. Анну Павел на работу больше не пустил. Расхохотался на возражение, что за день уволиться невозможно, и даже за документами ей в больницу не позволил отправиться. Документы принесли на дом, и последнюю зарплату тоже. Но в тот вечер — последний на Коблевской улице — было так, как хотела Анна: новоселье новосельем, а надо всех, всех позвать, с кем они вместе бедовали. Как они мечтали с Мусей, когда наши вошли в город. Только Олег уже не вернётся. Но всё равно надо. И Павел, надеявшися провести этот вечер только с женой и сыном, а больше ни с кем — подчинился без возражений.
Чуть меньше простоты было в той пирушке, чем ожидала Анна: Яков и Павел слишком старательно демонстрировали, что былые недоразумения не в счёт. Мишин отец, майор в отставке, вернулся недавно и не успел толком ни с кем познакомиться. Сам Миша, казалось, был смущён великолепием орденов Павла Ивановича: у его отца орден был только один. Если бы не Муся, могло бы поначалу выйти и натянуто. Но Муся со всей непосредственностью заголосила с порога:
— Ой, Пашенька, какой же вы вернулись красавец боевой! Ой, не могу! Ой, повернитесь к свету!
И все засмеялись, оживились, выпили и налили ещё раз:
— За всех, кто вернулся!
А третий тост, как положено, — молча.
Тётя Клара была в ударе. Она чуть подвыпила, но тем дружнее пела с генералом и майором фронтовые песни. Андрейка ревниво следил, с достаточным ли уважением к ней относятся эти генерал с майором, но вскоре успокоился. А когда Павел Иванович подарил ему трофейный кинжал — и вовсе в восторг пришёл. Павел был очень внимателен, всех одарил трофейными вещицами: на память. В общем, сердечно праздновали. А все же и чувство прощания не уходило: сколько у всех было связано с этой тесной квартиркой. Так просто было приходить сюда к Анне — со всем, со всем, что у кого было хорошего или горького. Даже немыслимо, что завтра тут уж её не будет.
— Анечка, сердце мое, счастья вам на новом месте!
Тетя Клара звучно Анну расцеловала, обещала, как просили, быть ни новосельи. И все обещали, прощаясь. По дороге к себе, на Гаванную, Света и Андрейка поддерживали тётю Клару с двух сторон: на улице она что-то пригорюнилась, завздыхала. Что ж, горе делится на всех проще, чем радость.
Маршал Жуков пить не переставал, но и напиться не мог. Мог, вернее, но только до неспособности вспомнить: на белом жеребце гарцевал он на параде Победы? Или же на чёрном? А ему хотелось так напиться, чтоб на душе полегчало. Или уже таких дров наломать, чтоб и Самому мало не показалось. Товарищ Сталин, товарищ Сталин, зачем же вы меня на чердак отфутболили? С огнём ведь играете… Очень ему хотелось себя убедить, что обида не сломила его и не испугала, и что есть ещё в нем тот огонь, с которым не следует играть. Не зря впоследствие он считал своим самым звёздным часом не военные победы и не тот парад, а что рассчитался хоть частично за унижение, после Победы ему нанесённое. Хоть не с Самим (Самого было уже не достать), так с главным обидчиком, что после Него остался. Знайте Жукова, он ещё на государственные перевороты способен!
Но в тот дождливый вечер сидел командующий Одесским военным округом и прямо в кабинете откупоривал вторую бутылку — и не коньяку какого-нибудь армянского, а её, родимой — солдатского утешения. Откупорил и в полном одиночестве налил. А выпить не успел: из батареи телефонных аппаратов на столе загремел тот, что ещё ни разу не звонил.
— Слушаю, товарищ Сталин! — отрубил совершенно трезвым голосом совершенно трезвый маршал, которого какая-то сила к тому моменту вздёрнула с кресла, развернула ему грудь колесом, подтянула и без того нераспущенное брюхо.
— Что ж это, товарищ дорогой, у тебя там в округе делается, понимаешь? У тебя там в Одессе ещё советская власть или уже нет? А у меня другие сведения. Что у тебя там урки Одессой правят, и милиция не справляется.
— Ну так я справлюсь, товарищ Сталин.
— Справься, дорогой. Неделю тебе даю: хватит?
— Три дня, товарищ Сталин.
Через час штаб округа был очень, очень занят. Все офицеры были оторваны от того, чем они там занимались, и получили соответствующие распоряжения.
Андрейка задерживался после школы, так что Света сама пошла выкупать хлеб. Она покрепче вцепилась в не слишком отяжелённую кошелку из кожаных обрезков, когда вровень с ней зашагал, любуясь пасмурным небом, дядька — одетый прилично, но урка несомненный. Это Света, как почти все в Одессе, умела нюхом чуять. Но к кошёлке дядька интереса не проявил, а негромко сообщил в пространство:
— Не трепыхайся, а слушай сюда, а то счас уйду. Братца своего не ищи. А соскучишься по ему — будь завтра в десять вечера коло входа у в Дюковский садик. До тебя подойдет молодой-приятный, побазарите. Тебе Седой передает свои симпатии. И не дури, смотри, а то базара не будет.
Тут же он сделал шаг вбок и унырнул во двор — как знала Света, проходной. Света не трепыхнулась, у неё только ладони стали мокрые и спина похолодела. А так она продолжала идти в направлении дома.
Что делать, Господи, что делать? На Господа, впрочем, Света надежд не питала, это так, от паники в ней всплеснулось. Андрейку, ясное дело, где-то держат люди Седого. И, ясное дело, сто раз успеют убить, если она вздумает обращаться в милицию. Про милицию — в ней тоже от паники всплеснулось. От милиции можно было ждать беды, но чтоб милиция кого-то выручала из беды — о таком Света не слыхала никогда. Шёл дождь, оказывается, размачивал хлеб в сквозной кошелке из обрезков. На лестнице Света долго и тупо искала по карманам ключ, хоть карманов было всего два. Андрейкины роликовые коньки, сделанные Алёшей из подшипников, валялись у входной двери, и Свету затрясло. Что они с ним сделают? А что захотят, то и сделают.
А он будет плакать и звать маму. Или Свету: когда он прошлой зимой кашлял и температурил, он всё Свету звал, хоть и не соображал ничего. И некого, совсем-совсем некого спросить, что же ей делать. Ни папы нет, ни мамы, ни дяди Паши. Хорошо, она сделает, что хочет Седой, только пусть отдадут ей Андрейку! Маленького её. Пусть его не обижают и ничего ему не делают! Она вспомнила страшные истории, которые ходили по городу. О пропавших детях в том числе, как их находили уже мёртвыми. Про отрезанные пальчики, выколотые глаза… Глаза у Андрейки голубые, как у мамы. Кажется, позвонили в дверь, и она деревянно пошла открывать.
Алёша, мокрый и весёлый, ввалился в дверь.
— Светка! Смотри, что я тебе принес!
Так она и не узнала никогда, что же такое он ей принес, потому что они тут же об этом забыли. С Алёшей все-таки было легче: она рассказала ему всё и, хоть особо дельных советов не ждала, но появилась надежда что-то вдвоём придумать.
— А что Седой может от тебя хотеть? Выигрыш назад?
— Да я ему отдам всё, что отсталось, и монеты тоже! А если он не поверит, что это — всё, и Андрейку убьёт? Или возьмёт, а потом убьёт всё равно? Или он захочет, чтоб я на него работала? Там у них кто-то придумал, что я чего-то особенное умею: с картами, и вообще. А вдруг он Андрейку тогда так и будет у себя держать?
— А ты — умеешь?
— Если бы я умела, я б сейчас угадала, где он, и вытащила б его оттуда. Перестреляла бы, кто его там стережёт — и вытащила. Если бы я умела — я б их всех, гадов, перестреляла до одного. И Седого первого.
— Но-но, не психуй! Нашла время… Ты подожди, Светка, ты подумай: может, угадаешь, а? Мы б тогда отцу сказали, он помог бы, он всё-таки боевой офицер.
