— Вынуждена просить простить нас с Катериной Михайловной, но мы должны покинуть вас сейчас, — проговорила Марина барону. — Я совсем продрогла, нынче так морозно. Надобно возвращаться. Au revoir, monsieur baron!

Барон любезно поклонился ей, прощаясь, и повернулся к Катиш. Та же, долго не раздумывая, протянула руку для поцелуя, слегка зарозовевшую на морозе.

— A bientôt! [451]— тихо сказала она, желая, чтобы ее услышал только кавалергард, поднесший ее пальцы к губам, но у Марины был тонкий слух, и эти слова не остались скрытыми от нее. О Боже, эта девочка действительно влюблена в него! Не зря ее темно-карие, почти черные глаза так горят сейчас, не зря она то и дело оглядывается украдкой назад по пути к карете, ожидающей их.

— Я так понимаю, что барон фон Шель ухаживает за вами, Катиш, — аккуратно начала Марина по дороге к дому. — Вы были представлены друг другу здесь, в Петербурге? Кто présenter [452]вам этого офицера? Я ранее не была знакома с ним, потому не думаю, что у нас общий круг знакомых.

Катиш опустила взгляд на муфту, в которой принялась ворошить мех своими длинными и тонкими пальцами.

— Мы были представлены в Москве адъютантом генерал-губернатора, — еле слышно ответила она. — Анатоль не стал возражать против нашего общения с бароном в Москве, потому я взяла на себя дерзость продолжить наше знакомство здесь.

— Это не подобает для девушки на выданье, Катиш, — стараясь, чтобы ее голос звучал как можно мягче, произнесла Марина. — Существуют негласные правила, и их надобно соблюдать. Иначе быть беде. Непременно. Москва — не Петербург, тут совсем иные правила общения. Вам следовало прежде посоветоваться с братом, прежде чем поощрять этого человека.

Марина нахмурилась. Выказывая свое расположение к Катиш, барон не счел нужным представиться ее патронессе еще тогда, на балу. Это не могло не встревожить ее — сестра графа Воронина с весьма приличным приданым была лакомым кусочком для любого кавалера, стремящегося поправить свое положение за счет жены. Марина твердо решила нынче же вечером переговорить с Анатолем, чтобы тот навел справки по поводу этого офицера.

Но спустя несколько часов Марина совсем забыла об этом, когда к ней в кабинет, где она читала, полулежа на оттоманке, прибежала всполошенная Таня.

— Барыня, ох, барыня! Там Митька Конопатый из Завидова приехал! С вестями из деревни. Вас просит принять его.

— Разумеется, приму его. Зови, — Марина тут же выпрямилась и спустила ноги на пол. Ее сердце вдруг заколотилось сильнее обычного от какого-то странного волнения. Какие вести привез ей стремянной Завидова? Что ее Леночка? Здорова ли? Это был первый вопрос, который она задала человеку, ступившему в комнату и теперь теребившему в руках волчью шапку. Он несмело отвел в сторону глаза, когда услышал его, и Марина встревожилась не на шутку.

— Что с барышней? Говори!

— Здорова, наша барышня, вот вам крест, здорова! — начал быстро тараторить стремянной. — Бегает вовсю по усадьбе, радует нас. Правда, давеча немного покашливала, а нынче здорова, барыня.

— Покашливала? — изумилась Марина. — Почему мне ничего не написали?

— Так писали мы в столицу, барину писали! — удивился стремянной в свою очередь. — Но причины-то для тревоги и не было — даже жара не было у барышни-то. Все дивились — вроде, и промочилась вся, а ничего и не было опосля. Будто и не было того!

— Чего? — холодея, переспросила Марина. — Чего не было?

Стремянной немного смутился, запнулся, но после все же начал говорить:

— В ночь на Казанскую морозец ударил, пруд и подмерз. А Параскевка-то не уследила, барышня на ледец и выбежала да провалилась. Слава Пречистой, что пруд осушили давеча. По грудь она и провались, неглубоко же стало! А за ней Агнешка, ваша, стало быть, нянюшка, бросилась. Вытащила ее, успокоила, в дом увела. Отпоили ее, обогрели, рожки поставили, вот и обошла стороной ее лихорадка. Здорова она нынче, барыня, вот вам крест! — он быстро перекрестился на образа. При виде этого Марина немного успокоилась — ее дочь жива и здорова.

— А что стоишь будто на поминках? — накинулась на стремянного Марина, и тот потупил голову. — Параскеву пороть да в ткацкую отдать, а в няньки пусть Агнешка кого подберет. Только ей доверю это! Сейчас Игнату Федосьичу напишу. А ты на кухню ступай, после принесут тебе письмо. Да что ты мешкаешь? Еще что сказать хочешь?

— Не может Агнешка няньку выбрать, барыня, — глухо сказал стремянной, и та вдруг поняла, что худая весть, которая прибыла к ней из Завидова, была вовсе не о ее дочери. — Худо ей, барыня, нынче. Занемогла она после того, как в пруд зашла, в воду ледяную. Зорчиха сказала, грудная у нее. Уже третий день бредит, вас зовет. Игнат Федосьич меня и снарядил в город, вам поведать о беде такой.

Грудная! Марина еле сидела прямо, так придавила будто камнем ее эта весть. В возрасте ее нянюшки грудную редко кто переносил. О Господи…!

— Смотрел ли ее доктор? — спросила она у стремянного, а потом сообразила, какую глупость произнесла. Разве приглашают доктора к крепостной?!

Внезапно она прошла к звонку и резко позвонила, вызывая к себе прислугу.

— Закладывайте мне карету да споро! В Завидово еду! — приказала она и даже прикрикнула, когда дворецкий заколебался, помня о строгих инструкциях своего барина — Марине было разрешено выезжать только в церковь да на небольшие прогулки в парк. После Таня довольно скоро переодела барыню в дорожное платье да подготовила небольшой багаж.

Когда Марина уже сидела в карете, а Таня укладывала ей в ноги горячие кирпичи и укрывала тщательно ее колени медвежьей полостью, во двор особняка въехала карета Анатоля, возвращавшегося со службы. Он тут же подошел к супруге и непринужденно оперся на дверцу ее кареты ладонью.

— Собираетесь в путешествие, мадам?— вкрадчиво спросил он. Марина взглянула на него с отчаянной мольбой в глазах.

— Моей няне худо, Анатоль. Она… Понимаешь, она пошла в пруд, когда…, — она смолкла, не зная, известна ли эта история ее супругу. Тот лишь коротко кивнул, показывая, что он в курсе всего, что происходит в деревне, и Марина, не будь так перепугана сейчас, была бы в ярости, что от нее утаили это происшествие.

— Вы, верно, запамятовали о своем положении? — по щекам Анатоля так ходили желваки. — К чему ехать в ночь? Ради кого? Ради крепостной?!

— Умоляю, Анатоль, она мне очень дорога. Быть может, я застану только последние минуты, — Марина осеклась, настолько больно стало ей при этих словах. — Я привязана к ней безмерно. Она мне… она мне, как мать!

— Ne divaguer, ma chere! Mere! [453]О чем вы?! Я запрещаю вам ехать. И кончено об этом!

Он произнес эти слова таким тоном, что Марина поняла — спорить с ним бессмысленно. Начни она настаивать, он прикажет челяди распрячь коней и убрать карету в сарай, и они подчинятся, ведь это его слуги прежде всего. Он тут хозяин. Ему принадлежит здесь, в этом доме и на этом дворе, все до последнего гвоздя. Даже она, Марина. И тут она горько заплакала от бессилия и горя, что терзали ее нынче. Неужели ей даже не суждено сказать последнее прости человеку, что всегда был близок ей, что всегда был на ее стороне, независимо от того, права ли она была или нет?

Но тут Анатоль наклонился к ней вглубь кареты и стер аккуратно кончиками пальцев слезы, струящиеся по ее щекам. Потом поправил полость на ее коленях, чтобы не было щелей, откуда мог бы дуть холодный ветер.

— Езжай, раз тебе так важно, — тихо сказал он. — Только береги себя и наше дитя, обещаешь?

Марина схватила эту большую мужскую ладонь в кожаной перчатке и прижалась к ней губами в порыве благодарности. А потом задержала его на мгновение перед тем, как он затворил дверцу кареты.

— Едем со мной! Я боюсь ехать туда одна, — прошептала она. — J'ai peur, Anatole, j'ai peur [454]…