— Серж вернулся.

Сначала Марина не сообразила, о ком именно идет речь. Затем, глядя на то, как внимательно наблюдает за ней Арсеньев, вдруг осознала, кто является предметом их разговора. Это что, чья-то глупая шутка? Разве это может быть правдой? Разве сны могут становиться явью?

Арсеньев, видя неверие в ее глазах, коротко кивнул, и она поняла, что это правда, иначе он не стоял бы здесь, на коленях перед креслом, в котором она сидела, и не сжимал бы ей так сильно руки.

— Вернулся? — тупо переспросила она и вдруг почувствовала, как у нее сжимается горло, перекрывая свободный доступ воздуха в легкие. Она попыталась вздохнуть, но вместо вдоха у нее получился всхлип, и Арсеньев тут же подскочил к дверям и, распахнув их, крикнул в глубину дома: «Воды! Быстрее воды!».

Он вернулся! Он жив! Живой!

Марина поднялась с кресла и метнулась к Арсеньеву, стоявшему в дверях. Схватила его за плечи, затрясла с такой силой, какую и не подозревала у себя доныне.

— Поклянитесь! поклянитесь, что это правда! — выкрикнула она, а он оторвал от себя руки и плотно закрыл двери, чтобы слуги, прибежавшие на его зов, не стали свидетелями их разговора и странного поведения барыни.

— Я клянусь вам своей жизнью, — коротко ответил Арсеньев, и руки Марины упали, словно у куклы, нити которой ослабил кукловод. — Я получил вчера вечером письмо. От него. Его почерк, его стиль. Я тоже не поверил своим глазам, думал, какая-то жестокая шутка. Подделка. Но письмо пришло с запиской от генерала Вельяминова, — он помолчал и тихо добавил. — Это он. Он вернулся.

Марина в изнеможении упала в кресло, закрыв лицо руками. Господи, спасибо тебе Господи! Он живой! Живой!

— Он был ранен тогда, а не убит. Не ведаю как, но денщик ошибся при опознании тела, — продолжал Арсеньев, но Марина уже не слышала его. Лишь одна мысль билась, словно птица в ее голове — он жив! Живой! — Он попал в плен, где и провел все эти годы. Лишь недавно сумел бежать. Он едет сейчас в Загорское. Через несколько дней, судя по дате письма, он будет уже там. Я прямиком от вас еду туда.

Марина вдруг выпрямилась и посмотрела на Арсеньева сквозь слезы, что бежали по ее лицу, но она не замечала их. Ее глаза светились при этом таким светом, что тот невольно поразился тому, какое впечатление произвела на нее эта новость. Казалось, она, словно цветок, что распустился под лучами выглянувшего из-за туч солнца.

— Он здоров? Как он? — спросила Марина с волнением в голосе, и Арсеньев невольно засомневался в своей предубежденности против нее. Ведь так сыграть тревогу невозможно.

— Он не пишет об этом, но генерал Вельяминов писал, что Серж в добром здравии, — ответил он.

Марина снова откинулась назад на спинку кресла и, закрыв лицо руками, рассмеялась низким довольным смехом. Она чувствовала себя такой счастливой в этот момент, что казалось, сейчас вспорхнет и полетит, словно бабочка. Но следующая реплика Арсеньева вернула ее с небес на землю:

— Серж написал мне о вас. Я думаю, что первое же, о чем он спросит меня — о вас, — они встретились глазами: его смотрели настороженно, а ее — со страхом и мукой. — Что мне ему ответить?

Что ему ответить? Марина выпрямилась в кресле. Что можно ответить человеку, который предал ее, обманул в самом святом, что только было для нее? Он отнял ее честь и чуть не погубил ее жизнь. Но чувство к нему она так и не смогла вытравить из своей души и пронесла сквозь эти годы, несмотря на то, что эта любовь была обречена на муки. Ей так многое хотелось сказать сейчас, так многое передать на словах, но разве могла она?

Лучик весеннего солнца вдруг пробился сквозь оконное стекло и побежал с подоконника на пол, а потом по полу до кресла, в котором сидела Марина, блеснул на золотом ободке кольца на безымянном пальце ее правой руки. Марина перевела взгляд на свою руку и грустно улыбнулась.

— Ditez à prince Zagorsky ses quatre vérités [259], — произнесла она более прохладно, чем ей самой хотелось. Ее тон не пришелся по нраву Арсеньеву, и он резко выпрямился. Та тонкая нить, что установилась меж ними в последние несколько минут, снова оборвалась. Он натянул перчатки и кивнул ей на прощание.

— Au revoir, madam [260]! — с этими словами он вышел вон, не желая более оставаться подле нее.

Марина слышала, как затихает вдали звук каблуков его сапог, как он кликает слугу, чтобы ему подали лошадь. Она сжимала ручки кресла так сильно, что костяшки ее пальцев побелели. Как же ей хотелось тоже сейчас скакать в Загорское! Да что там скакать — она бы пешком и босиком по талому снегу пошла бы в имение Сергея, лишь бы увидеть его. Убедиться, что это не сон, что он действительно жив, а не лежит на фамильном кладбище Загорских.

Марина представила, как бросилась бы к нему, и он закружил бы ее в своих объятиях. Она непременно коснулась бы его лица — нос, глаза, скулы, подбородок, лишь бы убедиться, что под ее пальцами теплая кожа. У нее даже закололо в кончиках пальцев, настолько велико было ее желание сделать это. Она бы крепко прижалась бы к нему всем телом, так крепко, словно стремясь раствориться в нем полностью, без остатка. Уткнулась бы носом в ямку у него под горлом, ощущая его тепло, вдыхая запах его тела…

Марина резко поднялась с кресла и пошла, шатаясь, словно пьяная, натыкаясь на мебель в свою половину. Там она опустилась перед образами и стала молиться, отсылая свои благодарность за чудо спасения Всевышнему и небесному покровителю Загорского — Сергию Радонежскому, кладя поклоны, едва не ударяясь в раже лбом об пол.

Из молитвенного транса спустя некоторое время ее вывело тихое чириканье канарейки, с шумом вдруг запрыгавшей на жердочке в своей клетке. Марина вдруг почувствовала во всем теле такую неимоверную усталость, словно силы оставили ее. Она легла на ковер и прижалась мокрой от слез щекой к короткому ворсу. Со своего места она отчетливо видела, как скачет в клетке маленькая птичка, и это вдруг вызвало у нее истерический смех.

Птичка! Птичка в клетке! В клетке!

Она изо всех сил заткнула себе рот кулаком, чтобы ее не услышали в доме — двери в ее половину она забыла притворить, когда шла сюда, и теперь те была распахнуты настежь, впуская в комнату посторонние звуки. Марина ясно слышала неспешный говор Агнешки и звонкий голос Леночки в детской, что была рядом с ее комнатами, которые вернулись с прогулки и меняли платье. До нее доносился звучный голос Игната, звяканье посуды, что пронесли в буфетную.

Дом жил своей жизнью, обычной, рутинной, наполненной будничными заботами, в то время как жизнь Марины сегодня развалилась на части.

— Как мне быть дальше, Господи? — прошептала она. — Как мне теперь дальше жить?

Он смотрел сквозь стекло маленького окошка кареты, как медленно приближается громада усадебного дома, столь знакомого ему с малолетства, и чувствовал, как к глазам подступают невольные слезы. Его дом. Загорское.

Сергею самому верилось даже сейчас, когда он уже достиг цели своего долгого путешествия, что он все-таки сумел сделать это — вырваться из того ада, в котором находился несколько последних лет. После того, как Загорский сумел избежать смерти от лап дикой кошки, прикончив ту, Исмаил возненавидел его еще сильнее.

— Клянусь Аллахом, урус, тебе никогда покинуть мой аул живым, — прошипел тот ему в лицо. — Мне не нужен выкуп за тебя отныне, лишь твоя покорность, рабская преданность. И я добьюсь ее!

— Иди к черту, — только и сумел выдавить из себя Загорский, стараясь не думать о боли, терзающей его тело.

Раны постепенно затягивались, здоровье поправлялось, на удивление беку, ведь тот уже не рассчитывал, что русский встанет на ноги. Но тот сумел сделать это, и его снова отправили на работы, поручая самые тяжелые участки в каменоломне или строительстве, а когда оно было закончено — самую грязную работу в доме. Бек всеми силами старался сломить дух пленника, либо спровоцировать его на то, чтобы тот вспылил, восстал против своего униженного положения, за малейшую провинность наказывая того плетьми. Но русский на его удивление молчал и покорно выполнял все, что ему поручали, словно и был рожден слугой. Лишь иногда, когда бек случайно сталкивался с ним взглядом, то поражался тому, сколько ненависти и злобы мелькало в глазах пленника.