— Прекрати! — вдруг сказал Сергей тихо, но в то же время твердо. И она его услышала, замолчала. — Если ты хочешь, я уеду. Я и так не должен здесь быть. Но прежде, прошу тебя…

Он протянул ей руку ладонью вверх, словно прося ее руки. Он знал, что в нем внутри все пылало от острого желания коснуться хотя бы ее тонких пальчиков, прижаться к ним губами, пусть даже в вежливом отстраненном поцелуе.

Он мог бы сказать ей те слова, что вмиг заставили ее переменить решение, но Сергей не желал, чтобы она знала, памятуя их расставание тогда, памятуя расставание со своей женой неделю назад. Варенька снова плакала, кричала, что он виноват в том, что случилось, что ежели бы он выбрал крепость, то все было бы иначе. Но он таков, каков есть. Сидеть в четырех стенах не для него, ему нужен простор, свобода. С него и так хватило тех двух месяцев. Разве у него был выбор в этом случае?

— Вы совсем не жалеете меня, — рыдала Варенька. — Совсем. Мои слезы вызывают у вас только раздражение. Отчего вы так со мной? Отчего?

А Сергей только коротко отвечал, чтобы она успокоилась, что ничего худого не стряслось, что время пролетит совершенно незаметно, но успокоить его маленькую жену ему составило немало труда. А потом, когда она полулежала на софе подле него, положив голову ему на грудь, Варенька вдруг задумчиво произнесла:

— Даже если бы она была вашей женой ныне, вы все равно не выбрали бы крепость?

— Нет, не выбрал бы, — Сергей гладил ее по волосам, словно маленькую девочку, что нужно было успокоить после недавних бурных слез. — Я бы все равно поехал бы.

Она вдруг подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Ходят слухи, что в семье Загорских сплошь однолюбы. Это правда?

— Ну, раз говорят, значит, им это известно, — улыбнулся Сергей. — Я же не могу ответить вам за всех.

Но она смотрела на него так серьезно, так внимательно, что ему никак не отшутиться в этом случае. Потому и ответил уклончиво, слегка кривя душой:

— Все в руках Господа, Варвара Васильевна. Только в них одних.

Более Варенька не стала допытываться на этот счет, не говорила на эту тему, старательно делая вид, что ничего и не знает, как ранее. Только вот плакала по ночам, Сергей слышал это ясно в своей половине, и этот плач разрывал ему сердце. Только что он мог сделать? Разве можно самому себе приказать забыть и не любить более? Он обещал тогда Вареньке, что не будет более искать встреч с графиней Ворониной, но сам же нарушил свое слово, завернув сюда, в эту губернию, на это поле, куда отправил его дворецкий из усадебного дома. Он слаб. Всегда был слабым, когда дело касалось ее, Марины.

Марина тем временем вдруг шагнула к нему и вложила свою маленькую ладошку в его руку. Сергей вздрогнул от этого легкого касания, что так нежданно вырвало его из мыслей, а потом накрыл другой ладонью ее пальцы, слегка подрагивающие от волнения на его ладони, погладил их большим пальцем. Она приблизилась к нему еще на шаг, внимательно заглянула в его глаза.

— Я напишу к тебе, — тихо сказал Сергей, но Марина покачала головой, отказываясь, и он повторил. — Я напишу.

— Нет, не надо, — прошептала она. — Я не буду читать твоих писем, тут же сожгу. Так что пожалей бумагу.

— Я напишу.

К коляске тем временем приблизился Василий Терентьевич быстрым шагом, едва не бегом, встревоженный криками Марины. Она тут же выдернула ладонь из рук Сергея и, коротко кивнув ему на прощание, пошла к коляске, села в нее с помощью управляющего. Тот вежливо приподнял шляпу и тоже отвернулся, забрался в коляску, дернул вожжи. Коляска медленно тронулась и покатилась прочь от Сергея. Он смотрел ей вслед, на голову в черной шляпке, обтянутой шелком, на ленты, что развивались на легком ветерке, и ему мучительно хотелось, чтобы она обернулась.

— Обернись, — шепнул Сергей ветру, надеясь, что он донесет до нее его слова. — Обернись, ну же!

Ему почему-то казалось, что если она не обернется, то его поездка закончится совсем не так, как он предполагал, выбирая из двух предложенных зол именно ее, как бы он желал, чтобы было. Сердце сжалось от какого-то меленького страха, что предательски заполз в душу, наполняя разум всякими нехорошими предположениями. Что, если он ошибся? Что, если надо было выбирать иной путь?

Но тут вдруг Сергей заметил, как в коляске одна из фигур, вся в черном, слегка приподнялась на месте и оглянулась назад, прижимая руку, обтянутую черным шелком, к губам. Он мог ясно видеть это даже с такого расстояния.

Она плачет, понял он, и у самого в горле вдруг застыл комок, который было не сглотнуть так легко. Странно, Сергея почти не трогали слезы его жены, которые она пролила всю дорогу до Загорского, где он ее оставил ныне вместе с дедом, а вот этот невинный жест Марины вдруг заставил его сердце сжаться.

Сергей поднял руку и легко махнул ей, прощаясь, и она несмело махнула ему в ответ, а потом повернулась обратно на сидении.

Она обернулась. Значит, все будет хорошо. Все должно быть хорошо.

Милая, милая Марина… Он только на минуту представил, как она бы встретила ту весть, что он так скрывал от нее ныне. Как его жена — истерикой и криками? Или как Матвей Сергеевич — молча и смиренно принимая решение Сергея? Одно Сергей знал определенно — это могло окончательно выбить Марину из того спокойствия, что она смогла восстановить с таким трудом после смерти Анатоля. Ведь она как раз сейчас, спустя время, начинала восставать из пепла, словно Феникс, он ясно увидел это ныне, на этом поле, когда она срезала пшеницу, радуясь окончанию жатвы вместе с крестьянами.

Сергей заехал на могилу Анатоля ныне утром, когда был в усадьбе. По всему было видно, что Марина часто приходит сюда — на мраморном надгробии лежали цветы, срезанные, судя по всему, тем же утром. Он положил ладонь на мрамор, думая о том, что отныне Анатоль будет жить только в его воспоминаниях, и не таким, каким он видел его в последнее время, а тем, что запомнил по кадетскому времени. Или по годам их юношества, когда они втроем куролесили по столице. Шайка шалопаев, назвали их тогда. Их шальная троица…

Как же жестоко развела судьба некогда закадычных друзей! Какие трудные испытания выпали на долю их дружбы, и как не выдержала она их, сломавшись, разбившись в итоге! Как горько и больно…

Сергей одним резким движением надавил пальцами на веки, прогоняя невольные слезы, что навернулись вдруг на глаза при этом воспоминании. Потом обвел взглядом окружающий его пейзаж — поля с многочисленными скирдами, лес, виднеющийся вдали, эту пыльную дорогу, по которой удалялась коляска, уже почти превратившаяся в неразличимое темное пятно. Взглянул на солнце, ласково пригревшее его кожу нежными лучами, зажмурил глаза и вдохнул полной грудью запах сухой травы, прогретого воздуха и, как хотелось ему думать, ее цветочных духов.

Затем свистом подозвал коня, что сейчас жевал траву на обочине дороги, и легко вскочил в седло, натянул фуражку, чтобы солнце не так сильно пекло голову. Прежде чем тронуть коня в противоположную той, куда уехала коляска, сторону, он хлопнул по груди, проверяя бумаги, что лежали за полой мундира, а потом задорно улыбнулся.

Она обернулась. Значит, все будет хорошо. Все должно быть хорошо.

— Я все же напишу! — громко крикнул он ввысь, в эту ясную лазурь летнего неба, перепугав птиц, что слетелись на поле в поисках упавшего зерна при жатве. — Я напишу!

А потом развернул коня и галопом помчал прочь от этого поля и этого неба, туда, где намеревался встретить свою долю, каковой бы она ни была…

Марина обернулась. Значит, все будет хорошо….

К началу осени занятость Марины постепенно сходила на нет, и она даже немного заскучала, покончив и со страдой, и с заготовками запасов на зиму. Только и оставалось, что перепроверять цифры в книгах учетных да взяться за обычные домашние дела. Кроме того, занялись дожди, почти непроницаемой водной стеной обрушивающиеся в небес на землю, и стало не до выездов на прогулки или в контору к Василию Терентьевичу. Тот вскоре и вовсе уехал проверять, как прошла страда в других имениях Ворониных, а это означало, что вернется он только к Покрову, не раньше. Пока объедет все имения, пока соберет данные да решит дела с местными управляющими или старостами.