Я связана со своим супругом узами посильнее, чем мы представляли себе, и я не вольна разорвать их. Только нынче утром я узнала об том. И поверь, не будь нынешнего утра, я бы сейчас стояла подле тебя и с радостью встречала бы рассвет моей новой жизни. Жизни с тобой.

Моя нянечка говаривала мне, что никого я не люблю так сильно, как самую себя. И я понимаю, что она права. Ведь я, отпуская тебя ранее, не давала тебе возможности уйти из моей жизни, словно ручную птичку отпускала с руки и тут же дергала за привязь обратно. Но ныне я обрезаю эту привязь, мой сокол. Ты волен лететь, ты свободен отныне.

Прости мне сумбурность письма. Мои мысли мечутся в голове, равно как и желания в моей душе. Будь счастлив, мой родной. Будь счастлив для меня. Будь счастлив за нас. Тех, что могли быть… Быть может, ты прав, и когда-нибудь в другой жизни наши судьбы будут наконец соединены, чтобы никогда более не расстаться. И я буду ждать этого момента, ибо только он даст мне силы жить далее без тебя. Он и те несколько часов, что провели вдвоем, за которые я вечно буду благодарна Провидению…»

Загорский смял бумагу в комок одним движением руки. Он не был удивлен этим письмом, подсознательно он знал, что она не приедет еще с прошлого дня. Но он все же надеялся, и его сердце сейчас болело, словно его кололи острыми иглами, потому что надежда, которая теплилась в нем в последние недели, ныне была развеяна в прах.

Сергей прошел на станцию, где Степан уже ждал его в запряженной коляске, и занял место пассажира, откинувшись на спинку сидения.

— Едем, — коротко бросил он своему денщику. Тот полуобернулся к нему с козел.

— А барыня?

— Барыни не будет. Трогай, — приказал Сергей. — Едем в Петербург. Ты письма, что я дал тебе, отдал утром почтовым?

— Ох, барин, замотался я, — признался Степан. — Только с ночным недавно отправил.

Сергей кивнул довольно, услыхав это. Значит, почтовую карету они нагонят скоро, если поторопятся выехать сейчас же. Но уже спустя некоторое время он привстал с сиденья и положил ладонь на плечо Степана, останавливая его. Коляска развернулась в противоположную сторону и покатилась с той же немыслимой скоростью к имению Юсуповых, к усадьбе которого и подъехала через четверть часа. Время было раннее, и на дворе был только дворник, что приводил в порядок подъезд, да садовники, спешащие передать лакеям корзины с цветами, которым надлежало заменить в многочисленных вазах особняка своих уже увядших собратьев.

Загорский спрыгнул с коляски и направился в дом, где его встретил спешно застегивающий ливрею мажордом, который завтракал в кухне, когда ему сообщили о приезде коляски на двор.

— Ваше сиятельство, вы воротились…

— Я бы хотел увидеть графиню Воронину, — коротко бросил Загорский тому. — Вы не могли бы разбудить ее горничную и передать через нее мою просьбу?

— Но, ваше сиятельство, это никак невозможно…, — начал мажордом, но его речь прервала Юленька, неожиданно для всех находящихся в передней комнате, вышедшая из дверей.

— Я ждала вас, — обратилась она к Загорскому. А после бросила мажордому. — Вы можете идти.

Жюли взяла Загорского под руку и, сопровождаемая взглядом Арсеньева, что наблюдал за ними через распахнутые двери салона, вывела во двор, где они могли не опасаться лишних ушей в их приватной беседе.

— Она уехала нынче ночью. Тсс, дослушайте меня, — Юленька сильнее сжала его локоть. — Она уехала, ибо знала, что вы приедете за ней нынче утром. И потому, что знала — останься она тут, она уехала бы с вами, невзирая ни на какие доводы рассудка. Как пошла за вами тогда под венец несколько лет назад.

Юленька говорила Сергею что-то еще о причинах, подтолкнувших Марину принять это решение, но ему было уже безразличны они, потому он пропустил их мимо ушей. Дело сделано, к чему сейчас обсуждать это?

Наконец их разговор был окончен, и он поспешил откланяться, чтобы более никто не заметил его присутствия в имении Юсуповых. Отъехав от него на приличное расстояние, Сергей приказал Степану остановить коляску на лесной дороге, затем спрыгнул с сидения и углубился в лес, сам не зная, зачем и куда он идет. Он шел по нему словно пьяный — то и дело спотыкался о корни и ветви деревьев, хватаясь за стволы, чтобы удержаться на ногах.

Впервые в жизни он проиграл. Поставил на кон все, что у него было: его сердце, его душу, его будущее и его любовь. Самое заветное, что у него было, что он хранил, надежно спрятав от чужого глаза, и никому и никогда не позволяя прикоснуться к ним. Он знал, что в противном случае придет боль, такая острая, что каждый вздох будет в тягость потому и не допускал никого в свою душу. Он знал, но все же рискнул. И проиграл… Вчистую.

Наконец он остановился у одной из берез, прижался лицом к шершавой коре, что оцарапала ему лицо. Эта боль привела Загорского в чувство, он резко выпрямился, рванул мундир, расстегивая, и достал поникший алый цветок на шнурке. Он смотрел на него некоторое время, хотел было бросить на землю, но не смог. Он вспомнил, как Марина протянула ему руку с этим цветком на запястье, тогда на балу, как позднее ночью проводил этими мягкими лепестками по ее шелковой коже...

Да, Сергей никогда не отличался ранее сентиментальностью, считая ее привилегией слабых духом. Но он сохранит этот цветок. Это создание Венеры теперь будет для него символом. Сухим напоминанием о том, что могло бы быть, но уже никогда не случится. По крайней мере, в этой, земной жизни…

Сергей снова вернул цветок за полу мундира, поближе к сердцу. Затем развернулся и зашагал обратно к коляске.

Vivas, ut possis, quando ne quis ut velis [388]. Отныне будет так.

Марина заставляла кучера всю дорогу до Петербурга гнать, что было мочи, но почтовую карету ей так и не удалось обогнать. На второй день ей стало дурно в дороге. Она едва успела стукнуть в стенку кареты, чтобы та остановилась, и открыть дверцу, как ее вывернуло. Она не знала, с чем это было связано — то ли ее тягость наконец решила показать себя, то ли от напряжения, в котором жила последние два дня.

— Тихо, барыня, тихо, — приговаривала Дуняша, обтирая лицо хозяйки платком, смоченным прохладной водой. — Таперича так будет еще долго, пока дитятка на свет не появится. Сейчас постоялый двор найдем приличный, и отдохнете, барыня.

— Нет, — отрезала Марина. — Никакого постоялого двора. Едем! Нам надо срочно в Петербург!

Она боялась. Боялась того, что случится, если в руки ее супруга попадет это письмо, написанное князем Загорским из имения Юсуповых. Но была в страхе отнюдь не за себя. В первую очередь ее пугало, что Анатоля снова захлестнет волна необузданной злобы и ненависти, и он пошлет вызов Загорскому, который тот не сможет не принять. А это означало, дуэль, кровь одного из них, смерть…

А если он все же сможет обуздать свои эмоции и, рассудив, что дуэль может обернуться дурно для него самого (ведь даже останься он цел и невредим, его карьере при дворе придет неминуемый конец), Анатоль способен обратить свой гнев на свою супругу. Нет, не побоев страшилась Марина, боль физическую она перенесет. Она боялась того, что верный своей мстительной и злопамятной натуре Анатоль может выслать ее в какое-либо самое отдаленное из своих имений, например, в Долгое, что в Псковщине. Но выслать одну, без средств, без права видеться с ребенком. Марина могла пережить скудность быта и даже нужду, но разлуку с дочерью она бы не перенесла. Да и в том случае ее жертва, что она принесла, отказавшись от Сергея, была бы совершенно напрасной.

Бывали минуты, когда Марине казалось, что она совершила ошибку, поддавшись доводам рассудка, не пойдя на поводу у сердца. Да, когда-то сердце завело ее в такую ситуацию, из которой был путь только брак с Анатолем, но может быть, нынче все было бы иначе? Она вспоминала те мгновения, что провела в объятиях Сергея, вспомнила запах его кожи, шелковистость прядей его волос, которые она так любила пропускать меж пальцев. Она помнила его поцелуи, долгие и страстные, заставляющие ее терять голову и забывать обо всем вокруг. Как можно жить спокойно дальше, когда однажды побывал в раю?