А выйдя из церкви и вдохнув в себя этот ни с чем несравнимый весенний воздух, Марина осознала, что пришло время жить далее, не оглядываясь на то горе, что случилось в ее жизни. Вон ведь веточку сломали, а на ней жизнь вовсю заявляет о себе. И Марина не стала класть к образам у себя в келье веточку, а поставила ее в стакан воды, чтобы та не завяла, наблюдала всю Страстную седмицу с какой-то тайной радостью, как постепенно из почки пробивается нежно-зеленый малюсенький листочек.

В ту же ночь Марине вдруг привиделась Агнешка. Почему-то она сидела у какой-то немного покосившейся избы в полотняной рубахе и вышитой юбке, а изба эта стояла посреди зеленого луга, по которому и пришла Марина. Нянюшка выглядела намного моложе, чем Марина запомнила ее, ее глубокие морщинки слегка разгладились, но в ее глазах по-прежнему плясали смешинки.

— Марыся моя, — улыбнулась няня, и Марина вдруг расплакалась от удивительного спокойствия, что ощутила внутри. А Агнешка вдруг отвернулась от нее и повернулась, держа на руках маленького голенького младенчика. — Сына твой, Марыся. Ты просила, я и гляджу за им. Не думай больш аб нем, твоя Агнеша паклапоцицца [516]аб им.

Марина вдруг склонилась над младенчиком, желая посмотреть на него, хотя бы так, во сне. Темные волосенки, большие карие глаза, пухленькие щечки. Она едва сдержалась, чтобы не забрать у нянечки дитя, но знала откуда-то, что та не позволит ей этого сделать.

Внезапно ее щеки дотронулась морщинистая рука, ласково погладила по нежной коже.

— Я так скучаю по тебе, — прошептала Марина, пытаясь поймать своей рукой эти ласковые пальцы, но нянька не дала ей ухватить себя за ладонь. Только снова улыбнулась ей.

— Ты павинна верыць. Верыць и не плакаць больш. Дрэнна [517]мне, кали ты плачашь. Вельми дрэнна.

— Я не буду больше плакать, — пообещала Марина нянечке. Почему-то она знала, что это правда, и пробудилась от этого странного сна еще до рассвета, с ощущением того, что то спокойствие, что она ныне чувствовала в своей душе, будет ее спутником и далее. Только однажды оно изменило ей, когда она во время Пасхальной утрени вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд и повернула голову, чтобы увидеть, кто осмелился так дерзко смотреть на послушниц, в рядах которых Марина стояла.

Это был Сергей. Он стоял далеко не в первых рядах прихожан, что присутствовали на службе, но она смогла разглядеть его среди остальных голов, и у нее бешено забилось сердце, и вспотели ладони. Забыть! Разве можно забыть и отринуть прошлое, когда только им и живешь? Она отвела свой взгляд от его горящих стальным огнем глаз и чуть замешкалась в своем волнении перекреститься вслед за остальными. А после всю службу заставляла себя не поворачивать более головы в его сторону, хотя кожей ощущала на себе его взгляд.

Нет, беззвучно шептала Марина, не буду смотреть. Отрекаюсь от своего прошлого во имя будущего, Господи. Я отрекаюсь от любви, что живет в моем сердце, отрекаюсь от всего… отрекаюсь, как заведенная, повторяла она, впервые за всю свою жизнь задумавшись на пасхальной утрене, крестясь вслед остальным прихожанам.

А потом, когда утреня закончилась, и прихожане, получив в очередной раз поздравление со Светлым праздником, постепенно начали расходиться, а послушницы и инокини потянулись из собора на монастырский двор на утреннюю трапезу, Марина вдруг сорвалась с места и, еле пробираясь сквозь толпу, направилась к выходу. Она не видела более Сергея среди окружающих ее людей, как ни пыталась отыскать его взглядом. И после, подле собора она тоже не нашла его, хотя заглянула почти в каждое мужское лицо, что было над воротом офицерского мундира. Она металась по двору словно безумная, внимательно разглядывая, всматриваясь, а потом опомнилась спустя некоторое время, остановилась.

Был ли Сергей в соборе на Пасхальной службе? Или это просто привиделось ей, а ее сознание вдруг вызвало желанный образ? Марина не знала. В ее голове вдруг всплыла другая пасхальная служба несколько лет назад, когда она еще была восторженной юной девушкой, что когда-то была так влюблена в блестящего молодого офицера. Вспомнилось ее желание-вопрос, что она тогда загадала на пасхальную свечу. «Обойду — Загорский любит. Не обойду…»

— Христос Воскресе, Марина Александровна, — и этот поцелуй-христосование. Его горячие губы, коснувшиеся ее щеки, запах его кожи. Как это вытравить из своей памяти? Как вытравить из своей души?

Всю Светлую Седмицу Марина работала, как прокаженная, словно пыталась работой увести себя прочь от тех мыслей, что настигали ее бессонными ночами, и даже молитвы не приносили ей долгожданного покоя. Зачем он приходил сюда? Зачем снова разбередил ее душу, ее едва затянувшиеся раны?

В воскресенье Красной горки Марина проснулась к заутрене, но поняла, что не может никуда идти и делать ныне не сможет ничего, сказалась больной ныне, отказавшись выходить. Она просто спустилась на пол и легла, прижавшись щекой к холодному полу кельи. Ни о чем не думать, не вспоминать… Ни о чем не думать, не вспоминать… Как заклинание повторяла она себе снова и снова. Ни о чем не думать, не вспоминать…

Прозвонили к утрене, потом к обедне, но только к вечерне Марина поднялась с пола, отряхнула платье и направилась в храм, чтобы вместе с инокинями и послушницами отстоять ее. Вот и все, думалось ей, когда она повторяла за остальными слова службы и крестилась, вот и кончено. У нее тряслись руки, и пламя ее свечи то и дело дрожало, но упорно не гасло, продолжая гореть ярким огнем. Марина смотрела в этот огонек и вспомнила то, что было меж ними с Сергеем, вспоминала, чтобы забыть, оставить позади. А еще она представляла себе совсем другую свечу, не из желтого воска, что держала в руке, а из белого, украшенную лентами. Венчальную свечу, что сегодня горела в руках Сергея.

И она оставила свою свечку в конце службы в храме у иконы Сергия Радонежского, моля его о здравии и счастии раба Божьего Сергея, ибо мечтала о том, чтобы он сумел начать свою новую жизнь, как она ныне начинала свою. Ныне, в это воскресенье. В день его венчания с другой женщиной.

После вечерни Марина ушла к себе и сменила платье на мирское, оставляя в этой келье вместе с облачением свои страхи и тревоги, свои душевные метания. Впервые она поняла и приняла слова Феодосии о смирении. Раз ты не можешь переменить волю Господа, раз не можешь понять замысла Господня, то смирись с ним.

Не надо забывать о том, что было. Надо просто смириться и жить дальше.

У самых монастырских ворот Марина простилась с настоятельницей и старицей Феодосией, что вышли ее проводить, прикоснулась губами к их рукам, принимая их благословение.

— Все только в Его воле, — сказала ей Феодосия на прощанье, перекрестив, и Марина смиренно улыбнулась ей.

— Вестимо, в ней одной.

За воротами ее уже ждала карета, запряженная шестеркой, чтобы побыстрее домчать барыню обратно, а у экипажа прохаживался высокий статный офицер, золотой аксельбант которого то и дело поблескивал в неверном свете каретного фонаря. Заметив Марину, он остановился и повернулся к ней, вглядываясь в ее лицо в сгущающихся сумерках, что-то пытаясь отыскать в нем, видимо. Она приблизилась к нему и посмотрела ему прямо в глаза, а потом взяла его руку и прикоснулась к ней губами в почтенном поцелуе.

— Мой супруг, Анатоль Михайлович.

Но Анатоль прервал ее жест в тот же миг, вывернул ладонь и прижал ее к щеке жене, ласково гладя пальцами нежную кожу.

— Мой ангел… моя жена…. Моя… Моя!

Сергей медленно выпустил изо рта ароматный дым, слегка запрокинув голову назад, а потом снова поднес к губам чубук. Только здесь, в его вотчине, небольшом кабинете, декорированном в модном ныне восточном стиле, он мог чувствовать себя совершенно свободно. Только здесь можно было смело распахнуть шлафрок и развязать тесемки рубахи, закинуть ноги в сапогах на низкий столик, курить наргиле, успокаивая напряженные, как струна нервы.