— Когда господин Арендт сообщит мне, что твоему здравию нет угрозы, тогда и поговорим, моя милая.
Доктор же встал на сторону Анатоля после осмотра графини Ворониной.
— Вам стоит побольше отдыхать, ваше сиятельство, — говорил он, складывая обратно в саквояж свои инструменты. — Налицо все признаки утомления. Я всегда придерживался мнения, что дамам в вашем деликатном положении негоже вести бурную светскую жизнь. Успеете еще по балам поездить. Думаю, уже на Григорьев день следует ждать разрешения, — он устало протер лоб платком, который достал из кармана сюртука, а потом аккуратно сложил его и убрал. — Кроме того, я весьма рад сообщить вам, что, судя по всему, ребенок расположен согласно его природному положению, а это значит, что опасность, с которой вы столкнулись при первой тягости, благополучно миновала вас во вторую.
— Значит…, — Анатоль с надеждой и радостью взглянул на доктора. — Значит, нам можно не опасаться за здоровье моей жены в разрешении от тягости?
— Ну, по крайней мере, я особых опасений выказать вам не могу, — ответил ему доктор и улыбнулся, видя, как граф, не скрывая своих чувств, прижался губами к губам супруги, а потом с силой сжал ее пальцы. Затем он подскочил к господину Арендту и крепко пожал ему руку.
— Благодарю вас, от всей души благодарю. Вы сделали меня нынче одним из счастливейших людей на свете!
— Помните, мадам, — уже прощаясь, проговорил доктор. — Покой, покой и только покой.
И за Марину взялись довольно серьезно, невзирая на ее возражения. Анатоль решил, что им следует ограничить выезды в свет, оставив только небольшие рауты да оперу иногда в списке разрешенных для Марины. Это вызвало бурную истерику Катиш, такую сильную, что даже в своей половине Марина слышала ее крики из кабинета брата.
— Как ты можешь так поступить?! Это же мой первый выезд в свет! Вы оба губите мою жизнь! Губите!
— Опомнись, Катиш, или я заставлю тебя умолкнуть! — гремел в ответ голос Анатоля. — Ты забываешься!
После, когда Анатоль пришел на половину Марины, чтобы поужинать вместе, она спросила его, чем закончился их разговор с Катиш, и сильно ли та недовольна тем, что ее ограничили в выездах.
— Не думай об этом! — отмахнулся Анатоль от ее расспросов. — Катиш забыла, что четвертого дня начинается Филиппов пост, и Петербург опустеет, затихнет до Рождества. Совсем задурил ей голову флер светской жизни. Ничего, посидит немного дома. А говенье и молитвы усмирят ее нрав, и она задумается о том, как подобает вести себя со старшими.
— Но для нее это все видится сейчас гораздо хуже, чем ты думаешь, — возразила Марина. — Она ведь понимает, что и после Рождества я не смогу ее патронировать, — она немного подумала, а потом предложила. — Быть может, моя мать могла бы взять на себя эту обязанность, как ты думаешь?
— Я вообще думаю о том, чтобы увезти вас обеих в Завидово, — задумчиво сказал Анатоль, взяв ладонь жены в свои руки, поглаживая ее нежно. — Рождество в деревне — это так, должно быть… мило. Поставим ель рождественскую, как принято при дворе, позовем на обед всех соседей. Что думаешь?
Что она об этом думает? Да для нее это просто подарок — уехать в деревню на чистый морозный воздух, провести Рождество со своей дочерью и остаться с ней до самой весны. Что может быть лучше?
Но тут Марина вспомнила о том, что этот сезон — первый для Катиш, и насколько это важно для невестки. Потому покачала головой, ласково улыбаясь мужу:
— Я от всего сердца благодарю тебя за это предложение, но все же нам с Катиш следует остаться тут. Ты ведь сам говорил, что мне необходимо быть тут, в столице, где лучшие медики страны. И не возражай мне, дорогой! Но если ты хочешь доставить мне такую же радость, как своим предложением, то прикажи привезти сюда Леночку. Я так соскучилась по ней. Да и сердце мое неспокойно что-то. Пусть лучше будет подле меня.
— Я подумаю над твоей просьбой, мой ангел, — пообещал Анатоль. — Обязательно подумаю.
Марина ничуть не кривила душой, когда говорила о том, что ее снедает какое-то странное беспокойство, некое предчувствие чего-то необратимого. Она то и дело при этом вспоминала маленький гробик, что нынче летом отпевали в Царском Селе, ее племянника и крестника Антошу, умершего от крупа, и сердце ее сжималось в тревоге. Пусть лучше Леночка будет здесь, подле нее, только тогда Марина сумеет побороть свои страхи.
На Параскеву [450]согласно традиции Марина отправилась в церковь. Существовал обычай, что за день до этого, в так называемые Обеты, можно было дать зарок и сделать его в полном молчании, а следующим утром пойти к Параскеве в церковь помолиться и испросить себе милости Божией и помощи святой мученицы. Именно ее просили по обычаю о семейном счастье и всяком благополучии. Потому Марина и решилась пойти вымолить для себя то, что она так желала для себя — покоя и счастья.
— Я так хочу быть счастливой, — беззвучно шептали ее губы перед иконой, — так хочу не страдать более! Прошу тебя помоги мне! Помоги мне стать счастливой супругой и матерью, ибо только в браке и детях вижу свое предназначение нынче. Помоги!
После службы и молитв в храме Катиш, что поехала с Мариной в церковь, умолила ее заехать в парк и немного пройтись.
— Я так засиделась в четырех стенах, — говорила она. — Прошу вас, давайте прогуляемся.
И Марина уступила ей, взяв с нее слово, что та по первому же требованию невестки сядет в карету и уедет домой. Было довольно морозно в тот день, и Марина то и дело поправляла мех на капюшоне своего салопа, глубже прятала руки в муфту. Катиш же наоборот была на удивление взбудоражена их прогулкой, она то забегала недалеко вперед, то отставала от Марины, заглядевшись на что-то или поправляя шнурки на ботинках. В очередной раз обнаружив, что Катиш снова осталась позади Марины, она раздраженно обернулась, намереваясь воротиться домой, раз та не может идти подле нее и растягивает их маленькую группу из самой Марины, Катиш и двух горничных, что оставались с Катиш, едва та замедляла шаг. Но сейчас Марина заметила, что девушки не поправляют Катиш ни шляпку, ни обувь, а просто та стоит и мило беседует с каким-то кавалергардом. Горничные при этом стояли чуть в сторонке, видно, Катиш приказала им отойти, дабы не слушать разговоров господ.
Марина быстрым шагом приблизилась к этой неожиданной парочке и с удивлением узнала в нем того самого кавалера Катиш на прошлом балу, танцу с которым она была так рада. Кавалергард был уже немолод — ровесник Анатолю или на пару лет моложе. Он был удивительно красив для мужчины — светлые, почти белые пряди виднелись из-под фуражки (подобного цвета волосы Марины становились, лишь выгорев на солнце), правильный профиль, слегка худощавое лицо. А вот глаза напугали Марину — они были неестественно бледно-голубого цвета и, казалось, прожигали человека насквозь.
Катиш покраснела, когда ее невестка подошла к ним, смущенно опустила глаза на свою муфту, будто видела ту в первый раз. А вот ее собеседник ничуть не смутился, только поклонился Марине вежливо:
— Боюсь, что не имел чести быть представленным вам, ваше сиятельство. Не сочтите за дерзость, если я сделаю это сейчас. Барон фон Шель, Николай Николаевич, — он протянул руку, чтобы взять ладонь Марины, но та лишь кивнула ему ответ, не подав руки, на что имела право, будучи выше по титулу. Почему она это сделала, она не смогла бы объяснить, как бы ни старалась. Просто этот человек вызывал в ней какой-то страх, что-то в его внешности и поведении, направленным на то, чтобы очаровать собеседника (и что ему легко удавалось, надо было признаться!) отвращало Марину от него.
— Enchanté, — проговорила она, кивнув в знак приветствия. Она была так разозлена поведением Катиш, у которой на лбу было написано, как сильно той нравится этот кавалергард, что еле смогла сдержать сухой отповеди, так и рвавшейся с ее губ. Марина ясно видела, что этому мужчине флирт — основа его основа его поведения в свете, а вот такая девушка, как его золовка, — юная и неискушенная — вполне могла принять этот флирт за что-то многообещающее и открыть свое сердце.
