Несмотря на уговоры супруга, что ей необходимо поберечься о себе и отдохнуть, Марина поехала в Петербург, а оттуда в Царское Село, где супруги Дегарнэ снимали дачу. Она не успела застать своего маленького племянника живым — тот не пережил круп и тихо отошел в ночь перед ее приездом. Лиза отказалась выходить из своей комнаты, запершись там от всех, и как не уговаривала ее Марина выйти, так и не отперла дверь, хотя подносы с едой забирала регулярно и однажды послала записку своей модистке напомнить о платье на гвардейский бал, что должен будет состояться через пару недель.
Сам Дегарнэ был на маневрах, что проводились в преддверии торжеств по случаю великой годовщины, а родители Марины были далеко, у себя в Ольховке, потому весь груз тягот погребения лег на ее плечи. Она распоряжалась по поводу места на кладбище и церкви, где должны были отпеть мальчика, а также следила за приготовлениями к обеду, что должен был быть дан по традиции после погребения.
В церковь Лиза отказалась идти наотрез, ссылаясь на то, что желает запомнить сына живыми здоровым, а не хладным телом, посему на отпевании в церкви были только домашние слуги Дегарнэ, нянечка усопшего, что рыдала во весь голос, не скрывая слез, и Марина. Именно там, у этого маленького гробика, когда она в последний раз прикоснулась губами к холодному лбу мальчика, к ней пришло осознание, насколько невинны дети в этой злой и жестокой борьбе взрослых меж собой. Осознание, что дитя, которое она носит и которого так не желает, не виновато совсем в том, что его отец не любим его матерью. Тысячи людей живут в нелюбви, взять хотя бы Марининых родителей, но это не помешало родиться и вырасти их детям.
Она неожиданно почувствовала приступ вины перед этим еще нерожденным человечком. Потому прямо тут в церкви поклялась, что сделает все, чтобы ее дети были счастливы и любимы ею, несмотря на различия в их отцовстве, что никогда она не позволит себе обвинить своего ребенка в том, что ее судьба сложилась так, а не иначе.
Это понимание вдруг примирило Марину со своим положением. Она вернулась в Завидово такая спокойная и умиротворенная, что Анатоль еще долго размышлял о том, что произошло с ней за то время, что она провела в Петербурге (сам же он наотрез отказался ехать к Дегарнэ даже по такому грустному событию), с трудом подавляя в себе приступы ревности. Хотя все же признавал, что они абсолютно беспочвенны — он доподлинно знал, что Сергей находится в Загорском, куда отбыл вместе с дедом и приглашенными ими гостями после торжеств по случаю венчания великой княжны.
День проходил за днем довольно неспешно для Анатоля, привыкшего к быстрому темпу жизни в столице, но вскоре и он ощутил всю прелесть деревенской жизни. Каждое утро он выезжал осмотреть колосящиеся поля и луга, на которых уже полным ходом шла жатва, а после возвращался аккурат к завтраку, когда за столом собиралась его семья — Воронины решили в деревне пренебречь правилами и усаживали маленькую Леночку за стол с собой. Супругам нравилось наблюдать, как пытается подражать родителям в их умении управляться со столовыми приборами.
После они расходились каждый по своим делам, либо ехали на небольшой pique-nique к речке, где Анатоль с удовольствием играл с Леночкой в горелки или в лапту, подключая к игре и крестьянских детишек, что неизменно следовали за барской коляской, ожидая, что им перепадет что-то вкусное из корзинки для pique-nique. Марина же в это время читала, либо занималась рукоделием, сидя в плетеном кресле в тени деревьев.
Затем неизменно наступал час дневного сна в усадьбе, когда и Леночка, и сами супруги ложились отдыхать. Жизнь в усадьбе на эти часы замирала, словно вся дворня погружалась в спячку в это послеполуденное время. Не лаяли собаки, во дворе не было ни единой души. Даже кузня замирала в эти минуты.
После полуденного сна Анатоль снова выезжал. Часто он брал с собой Леночку, сажая ту перед собой в седло, и увозил ее на речку, где они плавали вдвоем. Вернее, плавал Анатоль, а девочка только плескалась на мелководье. Скоро их тайные вылазки были раскрыты, и Марина долго была недовольна ими, упирая на то, что довольно опасно оставлять ребенка одного, когда сам ныряешь на глубине. Анатоль признал ее правоту, и впредь они выезжали вместе — он верхом, а Марина в коляске. Она всегда оставалась на берегу в то время, как Анатоль с дочерью резвились в воде.
Но их жизнь все же была далека от идиллической. Изредка, но случались меж супругами ссоры, и тогда чуть ли не искры летели во все стороны. Бились вазы, брошенные рукой Анатоля в порывах необузданной ярости, раздавались его крики и ругательства. В основном, они возникали из-за нежелания Марины возвращаться в столицу осенью. Она хотела доносить ребенка в тиши и покое деревни, но это шло вразрез с планами Анатоля.
— Ты обещала мне, дорогая, что выведешь в свет Катиш нынче! — кричал он. — Я не позволю тебе помешать дебюту моей сестры!
— Каким образом я помешаю, позволь спросить? Моя maman будет в Петербурге этой осенью, выводит в свет Софи. Так почему бы ей не стать патронессой и для Катиш?
— Потому, что я желаю, чтобы моя жена патронировала мою сестру и точка! — гремел в ответ Анатоль. — И потом — в столице лучшие медики. Вспомни о своем предыдущем разрешении!
Он никак не мог забыть, как тяжело ей далась Леночка, как он чуть не потерял свою жену в родах. Иногда он думал об этом, лежа рядом с ней бессонными душными ночами, и признавался себе, что если роды предстоят такие же трудные, то ему было бы легче, если бы этот ребенок умер еще до того, как попросится на свет. Для него не существовало иного выбора между супругой и еще не рожденным ребенком, чем пренебречь наследником, но оставить в живых жену.
Супруги ссорились и по поводу дел имения. Марине, привыкшей принимать хозяйственные решения самостоятельно в последнее время, было тяжело передать бразды правления своему супругу, столь внезапно заинтересовавшемуся делами. В один из вечеров скрытое меж ними напряжение по этому поводу прорвалось прямо на глазах у Василия Терентьевича, управляющего их имениями. Он остался в тот день на ужин, и обсуждение посевных на следующий год продолжилось и за столом.
— Надо бы дать подышать полям у реки, что на южной границе Завидово. Да и в Большом Спасе надо освободить на пару лет поле близ Ярово, деревеньки — вещал управляющий, а Анатоль только кивал рассеянно в ответ. После мужчины завели разговор о намерении государя ввести в посевные культуры заграничный картофель, и Марина заинтересовалась этой темой. Она читала доклад, что приносил Анатоль в начале года, и у нее сложилось определенное мнение по этому решению императора.
— Я думаю, это неплохая мысль, — призналась она. — Если этот картофель и вполовину так урожаен, как ему пророчат, быть может, рискнуть его посеять на нескольких десятинах. А то в прошлом году пшеница уродилась плохо. Пришлось весной раздать несколько мер из амбара Завидова.
— Вы раздавали пшеницу из хозяйского амбара, мадам? — переспросил Анатоль.
— А вы предпочли бы, чтобы крестьяне голодали, ваше сиятельство? — в тон ему ответила Марина. — Я же говорю, пшеница уродилась плохо, и мы были вынуждены пойти на эти меры.
— А почему я впервые слышу об этом?
— Потому как я не сочла необходимым ставить вас в известность о такой малости, — краснея, ответила Марина. Ей было неудобно сейчас держать ответ перед супругом прямо на глазах у управляющего, чья алеющая лысина выдавала и его смущение этой ситуацией. — Разве это стоило вашего внимания? Так что вы думаете насчет картофеля?
— Я думаю, — медленно чеканя слова, произнес Анатоль. — Что вы взяли на себя слишком много, мадам. Я — хозяин здесь, и я сам решу, нужно ли нам высаживать непонятную заграничную культуру или нет!
От подобной отповеди на глазах посторонних у Марины затряслись руки. Она тихо извинилась и вышла из-за стола, но Анатоль не дал ей уйти к себе, догнав прямо перед дверьми в ее половину. Он больно обхватил ее запястье и развернул к себе.
