— Вы говорите: дали женщине монету. Это были китайские деньги?

— В Китае в то время были в ходу так называемые мексиканские доллары. Возможно, я предложил ей монетку в пять или десять центов.

— Надо полагать, за квартиру, в которой вы жили, и за питание вам приходилось расплачиваться теми же деньгами? Вы к тому времени уже работали?

— Нет, на работу я еще не успел устроиться.

— Каким же образом вы оказались при деньгах? Получили какое-нибудь вспомоществование?

Флоренский кивнул, давая понять, что готов ответить, однако минуту-другую сидел молча, в совершенной неподвижности, углубленный в свои мысли.

— Юлия, — заговорил он наконец. — Юлия Тихомирова. Женщина, которая дала мне паспорт своего покойного мужа, чтобы я мог беспрепятственно выехать из Омска. Она же перед моим отъездом в Китай настояла, чтобы я взял у нее платиновую брошь с бриллиантом. Эту брошь я продал в Харбине скупщику.

— А сама Юлия Тихомирова что же — осталась в России? Где она сейчас?

— Живет в Москве.

— Вы виделись с нею после вашего возвращения в СССР?

Флоренский с отрешенным видом покачал головой.

— Я написал ей о своем намерении приехать на несколько дней в Москву, чтобы увидеть ее. Она попросила не делать этого.

— Почему?

— Это долгая история… — и Флоренский снова замолчал,-задумался.

Белобородов терпеливо ждал, подперев рукой подбородок.

— Вы не верите мне? Но я чем угодно могу поклясться!..

— Я думаю о другом, — сказал Белобородов. — Вы любили ее…

— О, это правда, — чуть слышно прошептал Флоренский.

— А она вас?

Флоренский закрыл глаза и медленно покивал.

— И все-таки вы решились уехать?

Флоренский вяло развел руками:

— На одном из допросов я уже говорил о том, что меня разыскивали как бывшего колчаковского министра, чтобы предать суду…

Белобородов недоверчиво покачал головой.

— Вы не производите впечатления труса. И вы любили эту женщину, Юлию Тихомирову.

— Но поймите мое тогдашнее состояние! — с отчаянием в голосе воскликнул Флоренский.

— Тогда, может быть, Тихомирова… Она собиралась последовать за вами в Китай?

— Нет, у нее не было такого намерения, — твердо проговорил Флоренский.

— И не пыталась вас удержать? Ведь она не могла не понимать, что уезжаете вы надолго, если не навсегда?

— Нет, не пыталась… — глухо, как из-под земли, донесся до Белобородова голос Флоренского.

— Но почему же?

Флоренский посмотрел на следователя с горькой, ироничной улыбкой:

— Я — Козерог.

— Что?.. — не понял Белобородов.

— Я родился под знаком Козерога. А Юлия увлекалась гороскопами. И она считала, что я для нее — именно как Козерог — средоточие всех бед…

— Она настолько суеверна?

— Скорее, мнительна. А судьба словно нарочно устраивала так, что я приносил ей несчастье за несчастьем. Вскоре после того как я был принят в доме Тихомировых, умерла няня их единственного сына, очень милая, добрая старушка. Однако в то время Юлия еще не знала, в какой день я родился. Наши отношения принимали все более близкий характер. И вот новый удар судьбы — смерть мужа, человека вполне здорового, в расцвете сил. Через несколько дней после похорон я должен был спешно бежать из Омска. Я пришел к Юлии попрощаться, и тогда-то ей пришло в голову снабдить меня паспортом покойного мужа. Она протянула мне его со словами: «Бог меня наказывает за любовь к тебе». Я достал бумажник. Юлия захотела посмотреть мой паспорт. Едва глянув в него, страшно побледнела. В ужасе прошептала: «Ты — мое несчастье!»

— И все-таки позднее приехала в Иркутск, где находились вы?

— В Иркутске жили ее родители, — сказал Флоренский. — Она умоляла меня не приходить к ней. Но я пользовался любым поводом, лишь бы увидеть ее. Да и сама она… Я же видел, что Юлия, несмотря на страх, была рада каждой нашей встрече. Боялась и все-таки ждала меня. Но вот однажды, как раз в день нашего свидания, заболел корью ее сынишка, единственная отрада… Когда в городе расклеили списки с фамилиями колчаковских министров, Юлия сама пришла ко мне и принялась убеждать меня покинуть Россию. «Тебя непременно расстреляют!» — без конца твердила она. Но я знал, что в мыслях у нее было другое…

— Вы ведь не сразу уехали в Китай? — спросил Белобородов.

— Нет, не сразу. Еще месяца три прошло.

— Не было удобного случая?

— Случаи подвертывались, но так сразу я не мог решиться. Прикидывал разные варианты. Ведь можно было просто уехать за пределы Сибири, затеряться с паспортом Тихомирова в густонаселенных районах России и тешить себя надеждой на то, что Юлия рано или поздно освободится от своих страхов, и мы вновь обретем друг друга. Но тогда мне пришлось бы до конца своих дней быть Тихомировым. Человеком без прошлого. И без будущего. Нет, это не для меня. Я — Флоренский. Никем иным я быть не могу и не хочу. И в то время не хотел. Моим отцом был священник, и никакого другого отца мне не надо. Вы меня понимаете? Под чужой фамилией еще можно временно перебиться, скрываясь от преследования. Но не жить. Имя человека — весьма существенная составляющая его духовной субстанции. Но понимать это начинаешь только тогда, когда ты ее, этой субстанции, лишаешься, а вместо нее в твоей душе оказывается что-то совсем чужеродное, и вслед за тем начинается мучительный процесс отторжения…

— Вы говорите: имя, — вставил Белобородов. — А родина?

— Не знаю, что подумал обо мне Павел Семенович Сушков, — продолжал Флоренский, не ответив на вопрос Белобородова. — Наверняка очень плохо подумал. Но у меня не было иного выхода: я должен был вновь стать самим собой. Флоренским.

— Вы могли явиться к советским властям с повинной, — подсказал Белобородов. — Если вы действительно скрывались от колчаковцев, это было нетрудно установить. На суде к вам могли отнестись со снисхождением. Да и Сушков замолвил бы слово.

— Прийти с повинной? Нет… — Флоренский покачал головой. — Ведь это значило предать свое имя позору. Я не считал себя виноватым перед Советской властью. Нет, не считал, если уж говорить откровенно. И притом не мог я прийти к уважаемому Павлу Семеновичу Сушкову и признаться в том, что он принимает меня не за того, кто я есть на самом деле. Что я — это вовсе не я. Там, за кордоном, я снова стал Флоренским. Владимиром Степановичем Флоренским…

— Но родина, — снова сказал Белобородов. — Получается так, что вы вернули себе имя, отказавшись от родины. Что же она для вас?

Флоренский провел по лицу сверху вниз ладонями и оставил их молитвенно сложенными на груди, ладонь к ладони. Медленно заговорил:

— Когда я принимал из рук любимой женщины паспорт ее покойного мужа, я и знать не мог, какую цену плачу за свое спасение. Родина… Она ведь тоже, как и имя, как воздух, которым мы дышим, всегда с тобой и вокруг тебя. Пока она есть, не задумываешься о том, что с тобой станется после того, как ты ее лишишься. Только там, — Флоренский вяло показал рукой в сторону окна, — только там я и понял, как плохо человеку без родины…

— Когда именно вы это поняли? Сколько времени вам понадобилось для того, чтобы почувствовать утрату родины?

— Не в первые дни. Поначалу меня тепло приняли в Харбине. Находясь среди соотечественников, бывая в их домах, я опять для всех стал Флоренским и почти не ощущал потери. Ведь Харбин, по существу, в то время был русским городом, маленьким кусочком России. На первых порах мне хватало этого кусочка. Но затем — после моего «крамольного» выступления на собрании — вокруг меня образовался как бы вакуум. Вот тогда-то я и понял, что такое родина. Я понял, что очутился среди людей, которые любили не Родину, а себя в ней. Поскольку же родина их отторгла… Вы знаете, так иногда бывает с женщинами: не чаявшая души в своем избраннике, она внезапно проникается к нему лютой ненавистью, лишь только он обратит свой взор на другую женщину. Это не ревность. Ревнуя, можно и убить человека, но — любя. Как Отелло. А тут… Отчего вдруг ненависть? Я думаю, оттого, что эта женщина не своего избранника любила, а вот так же — себя в нем. Иначе как бы она могла перестать его любить? И если ты любишь родину, то непременно должен желать ей добра и процветания, кто бы ей их ни нес и как бы тебе самому ни было плохо вдали от нее. Ты должен ей все прощать. Если действительно ее любишь. Как матери. Как любимой женщине…