«Ну, растяпа, — мучился Доменов, — и ключ к шифру для переписки с Марией как следует не изорвал».
В Златоусте Доменова допрашивал жандармский ротмистр Восняцкий в присутствии товарища прокурора Горнштейна, который не проронил ни слова.
У Восняцкого был наметанный глаз, он сразу же определил: «Доменов — самолюбив и самовлюблен. Не закален. Попал в сложную ситуацию впервые. Раскис. Без поддержки товарищей может сломаться».
— Курите, молодой человек, — подвинул папиросы Восняцкий.
— Не курю, — зябко поежился Доменов.
— Одобряю, одобряю. Сам собираюсь бросить. — Восняцкий помолчал.
Молчание длилось довольно долго, оно давило. «Уж лучше бы задавал вопросы, чем так пристально смотреть на меня!»
— Рассказывайте, молодой человек. Советую начистоту. Пожалейте свою убитую горем матушку. Она пыталась, вырастить из вас верного служителя государя, а не государственного преступника… Вам еще не поздно стать, истинным кормильцем матери. Надо лишь раскаяться в содеянном и встать на путь праведный. Кстати, я интересовался вашими успехами в учебе. У вас недюжинные способности, вы — одаренный человек, вас ожидает… простите, ожидала незаурядная карьера. Не понимаю, почему такой человек вместо того, чтобы подняться наверх, ушел в подполье… к бунтовщикам… Рассказывайте…
— Ничего говорить не намерен, — Доменов сжался, стараясь не смотреть в серовато-стальные, холодные, беспощадные глаза жандарма.
— Как вы ошибаетесь, Вячеслав Александрович, — вздохнул ротмистр. — Мне вас жалко… Говорить-то вы будете… Обязательно… Сейчас же мне, к глубочайшему сожалению, придется отправить вас в камеру к тем, за кого вы боретесь, И вы увидите, что не стоят эти низменные люди ваших усилий. Чернь остается чернью. — Восняцкий вызвал конвоиров.
В камере Доменова встретил омерзительный тонкий визгливый голос:
— Тю!.. Эка фря заявилась.
— Угу, — засопел второй, — модные штиблеты пришли. Сыграем на них!
На нарах резались в карты четыре типа, один другого краше!
Доменов поежился: на него смотрел такими же стальными холодными глазами, как у ротмистра, худой, лысый мужчина. Рядом с ним примостился квадратный, с провалившимся носом и скошенным подбородком, с оттопыренными мокрыми губами субъект. К тому же один глаз у него закрывала черная повязка. Как у пирата!
Доменову совсем стало дурно, когда он перевел взгляд на третьего молодчика — детину в морской тельняшке, с татуировкой на руке: русалка с изогнутым хвостом извивалась при каждом движении.
Четвертый — хмырь, из тех, кто всегда на побегушках. Очень уж он заискивающе улыбался, глядя на лысого.
Едва Доменов огляделся и брезгливо устроился на свободных нарах, к нему подошел хмырь:
— Скидавай штиблеты! Я их проиграл.
— Уйдите, — вскипел Доменов.
Тогда к нему двинулись еще двое — верзила в тельняшке и безносый.
И Вячеслав медленно снял полуботинки, он все еще на что-то надеялся.
— А теперича… это самое-пресамое… На самого фраера сыгранем, — заискивающе растянул рот в улыбке хмырь.
— Нет, нет, нет! — ринулся к тюремному глазку Доменов.
Но ему подставили ножку, набросили что-то грязное, пахнущее мочой и табаком, и начали избивать.
Доменов попытался вырваться. «Если бы здесь была Мария, если бы здесь был Кудрин! Я бы выдержал, выдержал!»
— Но никто не узнает, где могилка моя! — пропел отвратным визгливым голосом хмырь.
Доменову стало жутко: «Неужели прибьют? Неужели меня не будет на свете, а эти подонки будут дышать, смеяться, играть? Неужели?»
— Помогите, спасите! — кричал он, но крик тонул в черной вонючей хламиде, что легла на голову и не давала дышать.
— Умираю, — простонал он, — уми-ра-ю…
— Ша! Хватит! — услышал он.
Когда Доменов очнулся, лысый ухмыльнулся:
— Эй, ты, идейный, будешь мне прислуживать!
Доменов встал на четвереньки, все тело болело, голова кружилась, затем нашел силы распрямиться и, размазывая слезы и кровь по лицу, шатаясь, двинулся к дверям.
Лысый демонстративно сплюнул ему под ноги:
— Донесешь, прирежем! — и отвернулся. Они выполнили все, что их попросили сделать: припугнуть идейного хлюпика!
Доменов отчаянно колотил в железные двери:
— Откройте, откройте… Ну, пожалуйста, откройте… Мне нужен ротмистр Восняцкий…
Ему открыли.
— Что я вам говорил, Вячеслав Александрович, не стоят они ваших усилий. — Восняцкий сочувственно оглядел Доменова. — Мы накажем их. Но это хамло, а вы — человек интеллигентный, умный, способный. В таких нуждается наше общество. А тому быдлу, убедились, свобода не нужна. Их надо давить, держать в узде! Но что это я?.. Рассказывайте, Вячеслав Александрович. Обещаю вам, что ваши товарищи никогда не узнают о нашей беседе. Мы умеем хранить тайны.
— Я расскажу… Только…
— Что только? — опять жестко посмотрел Восняцкий на Доменова.
— Переведите меня в другую камеру.
— Хорошо. Я слушаю.
И Доменов рассказал все.
Он сидел опустошенный, ненавидящий себя: «Предатель, предатель, гнусный доносчик! Любимую женщину выдал! Трус! Гад!» — он не жалел себя в этот миг, он потерял веру в жизнь. Не видел выхода из создавшегося положения… Правда, есть выход. Один-единственный. Петля. Повеситься в отхожем месте. Но ему ни за что не сунуть голову в круг из ремня!.. Лучше, пожалуй, вернуться в камеру к тем, четырем, что избивали его, и плюнуть в их рожи! Напороться на нож!
Он представил, как нож входит в его тело. И его передернуло…
«И этого я не смогу! Боже, какой я трус! Последний трус!»
— Что с вами? Плохо с сердцем? Выпейте водички, — протянул стакан ротмистр.
— Я… я… я… — зубы Доменова стучали о стакан, — я считаю себя нравственно виноватым перед Гессен, перед Машей.
— Не вздумайте покончить жизнь самоубийством, — понимающе предупредил ротмистр, — поверьте, это пройдет. У вас еще будут и новые друзья, и новые радости, и новая любовь… А о вашем раскаянии никто, ни одна душа не узнает… При случае скажете Гессен и Кудрину, что их адреса случайно положили в шрифты. А мы их нашли. Потому и арестовали всех. Я буду ходатайствовать о том, чтобы суд назначил вам гласный надзор… А это свобода! Мы вам поможем устроиться на денежную должность. Обеспечим вам карьеру. Услуг мы не забываем. Завтра я разрешу вам свидание с вашей матушкой. Она приехала в Златоуст…
Доменов несколько дней плакал в камере.
На этот раз среди уголовников в камере нашелся добряк. Он подсел к Доменову:
— Ты чего отчаиваешься? Тюрьма — кватера временная. Выйдешь и ты. Если надо что передать на волю, пиши. Я передам. Меня переводят в Уфу, а через месяц — свобода!
Доменов написал Марии шифрованную записку:
«Льет ливня дождь, несутся тучи, полна ненастья эта ночь».
Записку уголовник передал лично в руки Восняцкому.
Шифр был найден еще при обыске у Доменова, и Восняцкий без труда прочитал:
«Хотел бежать, раздумал. Жаль мать. Арестован ли Кудрин?»
«Все, — удовлетворенно отметил ротмистр, — этот наш… окончательно».
Ротмистр сдержал слово. О предательстве Доменова никто не узнал. Судили Доменова вместе с Марией и Кудриным. Им дали по пять лет ссылки в Сибирь, а Доменова и Кремлева приговорили к гласному надзору на три года.
Доменов получил отличную работу. Быстро продвигался по должностям и разбогател.
Революция прервала его карьеру, она отняла у него золото, и он опять оказался на вторых, нет, на третьих ролях — беспартийный спец! И он начал борьбу против Советов.
Доменов пытался отмахнуться от своего прошлого, хоть на время. Встал из-за стола, подошел к окну, взглянул, как переругиваются два извозчика на перекрестке: кто кого должен пропустить первый.
Доменов лениво подумал: «Эти клячи, видно сразу, не от племенных жеребцов Уральской областной заводской конюшни, где управляющим Хоменко… Управляющий, управляющий, — повторил Доменов. — Управляющий, потому что с партийным билетом. А если бы меня та слабость моментная не лишила бы партбилета, интересно, кем бы я стал? Вон Сыромолотов — какая шишка в Москве! Да и Мария теперь в верхах…
