«Нет, поэта из меня не получится, — улыбнулся Добош, — надо к венгерскому томику Петефи приобрести его стихи в переводах на русский».

Добош сдул пылинки с томика и бережно опустил его в саквояж. Томик Петефи был для него реликвией. Он пронес его от Будапешта до Перми.

Добош вспомнил, как его, четырнадцатилетнего подростка, призвал к себе тяжелобольной отец.

Отец дышал часто, неровно, хрипло:

— Душно, Иосиф, душно! Открой окно, сядь поближе. Поговорить хочу. В последний… раз…

— Почему в последний?

— Ухожу я от вас.

— Куда? — вырвалось у мальчика.

— В землю, сынок, в землю. Она для людей колыбель общая и общая братская могила. — Отец смотрел куда-то мимо Иосифа, по щеке катилась слезинка, крупная, медленная, застревая в морщинах и вновь находя дорогу. — Хочу, сынок, чтобы ты жил, как все Добоши. Достойно. Ты знаешь, твой дед был дворянином?

— За что же его лишили дворянства?

— Два его сына вступили добровольцами, — отец закашлялся, — в национальную гвардию и сражались — кха-кха-кха — против Габсбургов! За свободу. Слышишь, сынок, за сво-бо-ду… Эту гвардию создали… в 1848-м… А во главе восстания стоял Шандор… — кхе-кхе — Петефи. Ты знаешь его стихи. Это святой поэт для семьи. Вон рядом со мной, на стуле, — томик Петефи… Завещаю тебе… Не расставайся с ним… Кха-кха! — Отцу стало трудно говорить, он закрыл глаза, грудь его тяжело опускалась и поднималась, он попытался поднять руку и не смог. Но с кашлем вновь вырвались слова: — Сынок… Знай… Венгерскую революцию… предали дворяне… Они столковались с Францем… императором… А тот с Николаем Первым… Не давай пощады, сынок, любым предателям. Любым. Где бы они ни жили… Ладно, иди… Возьми… Петефи…

«Если бы отец мог знать, — подумал Добош, — что русские, по царской указке растоптавшие в Европе свободу, сбросили первыми своего царя-батюшку и совершили Октябрьскую социалистическую революцию». И не кому-нибудь, а ему — венгру Иосифу Добошу, бывшему унтер-офицеру 37-го пехотного полка, пришлось биться с оружием в руках за Советскую Россию и защищать ее от предателей всех мастей. Но ведь и Шандор Петефи — серб по отцу, словак по матери — бился за Венгрию! Как же не считать второй родиной землю Советов, где родился интернационалист-коммунист Иосиф Добош! К тому же он вернулся туда, откуда еще в первом тысячелетии откочевали его предки. О том, что венгры — выходцы с Северного Урала, не раз говорил один из преподавателей в коммерческом училище, знаток венгерской истории.

Учитель оказался прав. В этом убедился Добош, побывав недавно в командировке на «краю земли», как он шутил, — у Полярного круга. Добош встретился с манси. Вогулами называет их местное население. С удивлением он вслушивался в мансийские слова. Некоторые из них понимал без перевода. Выходит, венгры жили бок о бок с манси в давние-предавние времена.

В России он нашел родину предков.

Но то, что было с ним в России, кажется вычитанным из книг. Рассказал бы кто другой — не поверил бы! Ни за что! Но это было, было с ним!

В памяти всплыли эпизоды, круто изменившие его жизнь.

Часть, в которой служил Добош, погрузили в эшелоны. Что-то задиристо выкрикнул паровоз, звякнули буфера, затараторили колеса.

— Прощай, южный фронт! — крикнул окопный товарищ Добоша, худой, нескладный солдат.

— До свидания, Сербия! — подхватил Добош, радуясь, что уцелел, что, может быть, увидит родной дом.

— Чего ликуете? — хмуро бросил седоватый офицер с перевязанной головой, в последней перестрелке его зацепила пуля. — Не на побывку едем, на русский фронт перебрасывают.

Все подавленно замолчали.

Буквально через несколько часов после разгрузки часть угодила в артиллерийский ад. Русские пушки заговорили и не смолкали восемь часов! Это сейчас Добош узнал, что попал на острие Брусиловского прорыва, а тогда — вжимался в землю, чтобы как-то укрыться от грохота и огня. Рядом кто-то закричал. Добош поднял голову. Перед ним лежала рука… Одна рука, оторванная от тела…

Он в ужасе снова вжался в землю.

— Мама Ирма, — молил он. — Мама Ирма! Спаси меня! — Он почувствовал себя маленьким, беспомощным в этом огромном огненном месиве.

А потом — давящая тишина. И русское «Ура!». Сплошное! На несколько километров растянутое: «У-у-р-р-а-а!»

Солдаты побежали от этого звукового накатывающегося вала. Не выдержал и Добош. Но около букового карпатского леса его настиг цокот копыт и храп лошади.

Добош невольно оглянулся. Прямо на него мчался всадник — ярые глаза, три креста на груди, кровавые полоски на брюках, а над головой сверкающий клинок.

Добош успел увернуться от смертельного удара, прыгнув за ствол дерева, а в голове зазвучало отцовское: «За свободу сражались Добоши, за свободу, а не за императора!» Иосиф поднял руки.

А потом долгая-долгая дорога в Сибирь. Пока тут гнали колонну военнопленных, Добош, хорошо владевший немецким и румынским, по вывескам магазинов, по лозунгам над бурлящими встречными демонстрациями: «Долой войну!», «Да здравствует республика!», «Вся власть Советам!» — овладевал русским языком.

Россия уже митинговала, размахивала красными флагами, пела маршеобразные песни. Добош выучил одну из них: «Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе!»

А в Сибири он услышал стихи Петефи! Размахивая бескозыркой, их выкрикивал матрос в широченных клешах, забравшись на деревянный помост:

И когда Добошу, как и другим военнопленным, сказали: «Зарабатывай, мадьяр, сам себе на хлеб!» — он вспомнил парня в тельняшке, читающего Петефи, и пошел служить в Западно-Сибирское пароходство.

На корабле — бывает же такое! — он встретил того самого матроса. Звали его Кузя. Он-то и принес ему несколько зачитанных книжек:

— Изучай, мадьяр, это Маркс и Ленин. Будет что неясно — приходи, потолкуем, обмозгуем, одна голова хорошо; а две лучше!

Трещали первые лютые сибирские морозы, когда под вечер к Добошу вместе с метельным ветром ворвался Кузя и начал отплясывать у порога:

— Эх, яблочко! Да куды котишься?..

— Что… Что… случилось? — улыбнулся Добош. — Твоя… Катья… Согласилась… стать… как это по-русски? Хозяйкой твоей? Супружницей?..

— Что Катя! Пляши, мадьяр, и ты! Радость-то общая!.. В Питере — революция! Социалистическая! Понял! Мы победили! Временное правительство — тю-тю… Следом за царем кувырком! Вся власть солдатам, рабочим и крестьянам! Земля бесплатно — всем! Ленин сказал. А он врать не будет! Голова!.. Знаешь, а потом и у тебя в Венгрии революцию сделаем! Пляши, мадьяр! Не жалей подошв!

Добош с Кузьмой махнули в Барнаул, где формировались красные отряды.

А в конце апреля 1918-го Добоша приняли в партию большевиков.

Сутуловатый сибиряк-рабочий в железнодорожной тужурке, которая так обтягивала его могучую фигуру, что, казалось, при резком движении расползется по швам, дружелюбно пожал Добошу руку и вручил партбилет.

Через день он же давал задание Добошу:

— Партия поручает тебе ответственную работу, товарищ Иосиф. Поедешь в Тобольск. К военнопленным. Агитатором. Слышали, как ты на митинге говорил! Сделай, чтобы все сознательные иностранцы перешли на нашу сторону. А другие — пусть держатся подальше от Чехословацкого корпуса…

Добош знал, что корпус сформирован из таких же, как он, пленных австро-венгерской армии, и чехов, которые жили в России. Корпус стоял на Украине. Но Антанте удалось добиться, чтобы корпус был объявлен частью французской армии и выведен за границу через Сибирь и Владивосток.

Добош только вчера слышал сам, как чешский офицер, сочувствующий революции и сбежавший из корпуса, сообщил, что в эшелонах чехов, уже пересекающих Урал и Сибирь, готовится мятеж. Чехам должны объявить, что большевики не пропускают их во Владивосток, будут их разоружать и бросать в лагеря…