Прибыл из плена Иван, поговорил со старшим братом, который сидел дома, видел революцию, слушал речи и потому уже не мог не предвидеть будущего. Оно не сулило им ничего хорошего. Не удивительно, что как только загорелось в том году кулацкое восстание, оба брата взялись за оружие. Иван, молодой и испробовавший военное дело, поднялся там до должности коменданта: арестовывал, расстреливал.

Но молодая власть разметала кулацкий мятеж, поставила старшего брата к стенке, а увертливый младший сумел сбежать, благо — подошел Колчак. Началась мобилизация в белую армию, и Ивана Некрасова взяли туда вместе с лошадью в обозную службу: продержал вожжи до самого Ишима, а там погрузили его на поезд и довезли до станции Татарки. И повезло вроде: с Татарки отпустили домой…

Поехал. Но в Омске задержали и сдали военному коменданту. Дела у Колчака шли плохо, солдат не хватало, и Некрасову опять дали в руки винтовку. Но он от смерти уходить научился: в двадцатом сдался в плен красным… И надо же! Те тоже отпустили его.

Наконец добрался до Екатеринбурга. Но и здесь не миновал комендатуры. На этот раз забрали в армию красные. Часть, в которой оказался, вскоре направили против белополяков на Северо-Западный фронт. Там и пробыл до заключения мира в двадцать первом году.

Домой, в родную деревню, не поехал, боялся: вдруг вспомнит кто-нибудь восемнадцатый год. Подался к знакомым в Манчажский район, куда через верных людей вызвал семью. Загородиться от местных властей было чем — после польского фронта красноармейская справка осталась на руках. Зачал жить.

Помогла подняться смерть родного дядьки, который оставил любимому племяннику кое-что из добра да золотишко. До сытой жизни подтянулся сначала, а потом и до богатой дошел.

В тридцатом раскулачили.

Так и оказался в высылке в Пригорнском районе. Семь ребятишек, да сам с женой, с такой оравой не поскачешь. И осел навсегда, устроившись лесником.

…А вот приятель Некрасова Чалышев Александр Андреевич не был выселенцем. Этот происходил из Чердынского края. Был призван на царскую службу, как и Некрасов, в четырнадцатом году. Благодаря грамоте сразу стал младшим унтер-офицером. В восемнадцатом вернулся домой, занялся было сельским хозяйством, даже волостным военным комиссаром был выбран. В этом же году, в июне, как только началась мобилизация в Красную Армию, сам поспешил записаться в добровольцы. Служба выпала не особенно жаркая: до двадцать первого года прошел ее в должности начальника хозяйственной команды.

Дома опять принялся за землю, и пошло хорошо. Но коллективизация подвела его под кулацкий ранг. Враз обеднев, уехал из родных краев. Красноармейские документы помогли обосноваться без хлопот. Снова завел маломальское хозяйство, но все время помнил, что жадность может сгубить, поэтому на своей земле не надсажался, вошел в местный колхоз, не пропускал ни одного собрания, сам поднаторел на выступлениях, репутацию заимел. Грамота и на этот раз помогла: избрали его мужики председателем колхоза. Похозяйничал он около двух лет и к тридцать шестому году порученный ему колхоз довел до ручки, по миру пустил… Приехала комиссия, проверила все бумаги, которые были, и вынесла свое определение: отдать Чалышева под суд за разбазаривание народного добра.

Отсидел Александр Андреевич два года и снова переменил место жительства, определившись в Пригорнском районе к углежогам грузоотправителем на твердое жалованье.

Другие приятели Чалышева были выселенными тоже. Махова в свое время раскулачили в Ольховском районе Челябинской области. Жена его — из середняков, отказалась от него, была восстановлена в гражданских правах и осталась дома с полуторагодовалой дочкой. Поэтому Махов приехал к месту высылки в Пригорнский район одни. Потом уж обзавелся новой женой.

Самый молодой из всех — Исаев, был выслан с раскулаченными родителями под Тюмень. Парень грамотный, пристроился на работу в потребсоюз и в тридцать втором году попал в тюрьму за хищение социалистической собственности. После тюрьмы поселился в Угольном, стал жигарем…

— Ну вот, — выслушав Бадьина, сказал Федор. — Теперь всю компанию узнали. Подобрались один к одному. Остается узнать самое главное: что за люди у них в лесу. Сдается мне, что тут попахивает душевным родством.

— А у Колмакова как дела? Ты его видел? — спросил Виталий.

— Нет. Скрылся куда-то наш Алексей, — ответил Федор и сказал: — Если не появится, завтра с утра придется искать его. Надо посоветоваться вместе, чем заниматься дальше.

В это время дверь в комнату старшины, где сидели Федор и Бадьин, отворилась, в ней появился солдат с самоваром в руках. Спросил:

— К вам можно?

— Заходи.

Солдат поставил самовар на стол и сказал, как будто извиняясь:

— Вот. Товарищ старшина сам нес, да его срочно позвали к телефону. Велел мне…

— Спасибо.

— Разрешите идти?

— Идите.

Солдат направился к двери и, открыв ее, столкнулся со старшиной. Тот как-то ловко вытолкнул его из комнаты и когда повернулся, Федор увидел, что он не на шутку встревожен.

— Федор Тихонович, Вершков звонил. Ваш Колмаков через него просил срочно прислать на стрелочный пост двух солдат. Он арестовал стрелочника Степанова и еще одного незнакомого человека! — выпалил старшина.

Федор и Бадьин вскочили.

— Как арестовал?! — спросил Федор.

— Не знаю. Вершков передал только это. Вы побудьте здесь, а я пошлю. Мои ребята мигом долетят туда…

И выбежал из комнаты. Федор с Бадьиным переглянулись.

— Ни черта не понимаю! — сказал Федор.

— Может, мы пойдем тоже? — предложил Виталий.

— Нет. Надо позвонить Вершкову. Добеги-ка до старшины, спроси, который телефон из этих к дежурному по разъезду, — он показал на аппараты, стоявшие на рабочем столе старшины.

Бадьин скрылся за дверью и вернулся через минуту вместе со старшиной.

— Вот телефон, — показал тот на один из аппаратов. — Но зачем звонить Вершкову? Он сам ничего не знает, я же спрашивал. Через десять-пятнадцать минут все будет известно.

— Тогда пойдемте, хоть встретим их, — предложил Федор.

Втроем вышли на улицу.

Подступали сумерки, и безмятежная тишина, царившая вокруг, показалась Федору какой-то неестественной.

— У вас найдется место, куда можно поместить этих арестованных? — спросил Федор старшину.

— Хозяйственная комната есть, еще комната боевой подготовки…

Замолчали. Казалось, время остановилось. Федор закурил, потягивая папиросу, неотрывно смотрел в сторону разъезда.

— Идут, — сказал наконец старшина, стоявший у него за спиной.

Федор обернулся и увидел, что тот смотрит в сторону леса.

— Тропой по лесной опушке идут, — уточнил старшина, — я слышал: у кого-то треснуло под ногой…

Федор не успел ему ответить. Из-за угла ограды казармы показался солдат с винтовкой, за ним вышли Степанов с незнакомым мужчиной, позади них шагали Колмаков и второй солдат. Старшина вышел навстречу, что-то негромко сказал первому солдату и повернул обратно. Арестованных провели мимо Федора и Бадьина. Колмаков остановился возле них. Он вытащил из кармана гимнастерки бумажку и протянул Федору:

— Вот, читай.

Это была записка, написанная карандашом на клочке газеты, оторванном по краю.

— Пошли к старшине! — заторопился Федор. — Надо сказать, чтобы задержанных рассадили по разным местам.

— Я уже сказал об этом солдату, с которым шел, — ответил ему Колмаков.

Вошли в казарму. Навстречу им спешил старшина.

— Все в порядке, — сказал он.

— Где они?

— Как и говорил. В разных комнатах, только не закрыты. Солдаты при них.

— Рассказывай, — попросил Федор Колмакова, как только все зашли в комнату старшины.

— Незнакомый появился перед концом дежурства Степанова со стороны Яшминского. Когда он зашел в будку, я приблизился к ней. Будка хорошо просматривалась через окна. Сначала они перекинулись словами, а потом тот, что пришел, передал Степанову записку. Я, как увидел это, сразу же забежал к ним, приказал записку — на стол, самим в сторону… Позвонил Вершкову, попросил сообщить в охрану туннеля, чтобы прислали солдат, а его поторопил со сменой Степанову.