— Бедный мальчик. Он такой бледный, — говорили горожане, и никто не возразил, что Норман всегда был бледным ребенком.
— Славный мальчик. Такой молодой и столько уже повидал.
Сет Басвелл сделал фотографию героя с костылем у памятника погибшим во время первой мировой войны в Мемориальном парке. Фото так и не появилось в «Пейтон-Плейс Таймс», что повлекло за собой неприятные разговоры о Сете. Город не знал, что в день, когда Сет делал эту фотографию, к нему пришел д-р Мэтью Свейн и сказал:
— Не публикуй это фото, Сет.
— Почему нет? — спросил Сет. — Хорошая фотография. Герой вернулся домой и прочее. Неплохой материал.
— Ее может увидеть кто-нибудь не из Пейтон-Плейс.
— Ну и что?
— Ну и ничего, кроме того, что я готов поспорить на свой диплом и разрешение практиковать, что у Нормана с ногой все в полном порядке. Он никогда не был ранен.
Сет был потрясен.
— У парня вся грудь в нашивках…
— Нашивки — да, — сказал доктор, — медали — нет. Любой желающий может купить эти нашивки в магазине около военной базы. В Манчестере есть такой магазин, я был там на прошлой неделе. Готов поспорить на все, что угодно, все нашивки с кителя Нормана куплены Эвелин в одном из таких магазинов в Бостоне.
— Но почему? Это ведь неразумно. Полно ребят возвращается не героями. Почему она считает, что Норман должен вернуться именно так?
— Не знаю, но, черт возьми, я уверен, что узнаю. Мой бывший сокурсник сейчас большая шишка в Вашингтоне. Он сможет мне это объяснить.
На следующий день Док отправился в здание законодательного органа штата и, находясь в нескольких милях от Пейтон-Плейс, позвонил своему другу в Вашингтон.
— Конечно, я все выясню, Мэт, — сказал тот. — Позвоню тебе домой сегодня вечером.
— Нет. Этого делать не надо, — возразил Док, думая об Эльме Хэйс, городской телефонистке, которая была известна тем, что прослушивала все междугородние разговоры. — Напиши мне, — сказал он. — Я не спешу.
Письмо пришло через несколько дней, и доктор сразу отнес его Сету. Судя по документам, Норман Пейдж был уволен со службы по причине психической непригодности выполнять долг солдата. Пока Пейтон-Плейс сочувствовал Эвелин Пейдж, чей сын, по ее же словам, весь израненный лежал в госпитале в Европе, Норман Пейдж приходил в себя после тяжелого случая психического переутомления в госпитале в США. Дальше приятель Мэтью Свейна писал, что, насколько он смог узнать, Норман Пейдж получил ПН под бомбежкой во Франции.
— Это что? — спросил Сет, указывая на буквы ПН.
— Психоневротик, — сказал Док и потянулся к зажигалке на столе редактора. Он сжег письмо над пустой корзиной для бумаг. — Я чувствую во всем этом руку Эвелин, — добавил Свейн.
— И я тоже, — согласился Сет.
Они решили, что, коль скоро они узнали правду, которая может только навредить Норману и, возможно, из-за которой у него могут возникнуть проблемы с властями, лучше им забыть об этом навсегда. Сет уничтожил фотографию и негатив и позволил Пейтон-Плейс недовольно гудеть в свой адрес, а Мэтью Свейн сделал лишь одно замечание:
— Кто-нибудь, — сказал он, — должен научить этого парня, как правильно ходить на негнущейся ноге и более правдоподобно пользоваться костылем.
Эвелин Пейдж же была абсолютно уверена, что никому неизвестно о ее «маленькой увертке», — так в разговорах с Норманом она называла свою мистификацию. Она оправдывалась и говорила, что никогда не зашла бы в своем обмане так далеко, просто это была одна из тех неприятных ситуаций, которая вышла из-под контроля. В конце концов, говорила она себе, если загорелся жир, нужно делать все, что в твоих силах, и только дурак плачет над пролитым молоком. Эвелин никогда не жалела о том решении, которое приняла после того, как правительство уведомило ее о том, в каком состоянии Норман вернулся в Соединенные Штаты. Несколько дней перед тем, как поехать в госпиталь к сыну, она раздумывала, как ей поступить в этой ситуации. Потом она сообщила всем своим знакомым, что Норман с тяжелейшим ранением ноги лежит в госпитале за границей. Когда Эвелин поехала в Коннектикут навестить свою сестру, друзья провожали ее со слезами на глазах и желали ей всего самого хорошего. Бедняжка так страдает от горя и волнений, попятно, что она не хочет оставаться дома в одиночестве.
Через несколько месяцев, получив бумагу, уведомляющую ее о неминуемом увольнении Нормана, Эвелин сказала всем, что едет в Бостон ждать прибытия корабля, который привезет «израненное тело бедняжки Нормана». Две недели они с Норманом жили в одном из бостонских отелей, где Эвелин заставляла его учить роль, которую он должен был сыграть, вернувшись домой.
— Ты хочешь, чтобы все в городе решили, что ты сумасшедший? — кричала она, когда Норман пытался ей возразить. — Такой же сумасшедший, какой была Эстер Гудэйл? Ты хочешь, чтобы дома все приняли тебя за труса, который испугался огня? Ты хочешь унизить нас обоих, так чтобы мы больше никогда не могли поднять голову? Ты хочешь, чтобы у «девочек Пейджа» наконец появился повод действительно говорить о нас всякие гадости? Ты сделаешь все так, как тебе говорит твоя мама, дорогой. Я когда-нибудь выбирала для тебя неправильный курс?
Норман до смерти устал, у него устало все — голова, тело, душа, в конце концов, он согласился, и Эвелин позволила в Пейтон-Плейс сообщить радостную весть о том, что она возвращается вместе с Норманом. После церемонии встречи и банкета она поздравила сына с тем, что он прекрасно справился со своей задачей и замечательно произнес речь на банкете, а потом на несколько последующих дней усадила его в кресло в гостиной, подставив под раненую ногу оттоманку, и, улыбаясь со слезами на глазах, принимала друзей, приходивших навестить Нормана. Пришли даже «девочки Пейджа», они сильно напудрились и оделись в платья из черного шелка. Каролина принесла кастрюльку с домашним супом, а Шарлотта — бутылочку домашнего вина и зодуванчиков.
— Мы пришли навестить мальчика Окли, — сказали они Эвелин.
В этот момент в доме, кроме Нормана, никого не было, и у Эвелин наконец появился шанс поиздеваться над дочками ее покойного мужа.
— Боитесь, что в Пейтон-Плейс осудят, что вы не навестили своего израненного брата?
Так как это была правда, у «девочек Пейджа» не нашлось готового ответа. Они выстояли пять минут, выслушивая колкости от Эвелин, пока она не впустила их в гостиную, где сидел Норман. Это был первый раз, когда «девочки» были в доме Эвелин. Их лица, их поведение, то, как они говорили с ребенком, о котором годами злословили, — все говорило о том, что Эвелин не зря придумала свою «маленькую увертку».
— Вот видишь, — с триумфом сказала она Норману, когда «девочки Пейджа» ушли. — Что я тебе говорила? Уже лучше так, чем позволить людям говорить, что ты сумасшедший.
Что касается Нормана, ему казалось, что он существует в нереальном мире. Он все еще страдал от ночных кошмаров, и не все из них были связаны с войной. Его преследовал старый сон о мисс Гудэйл и ее коте. В этом сне у мисс Эстер всегда было лицо матери, а те двое, за которыми наблюдала мисс Эстер, были не мистер и миссис Кард, а Норман и Эллисон Маккензи. В этом сне Норман лишал Эллисон девственности, он был очень возбужден, но в эту секунду из Эллисон вдруг начинали выползать скользкие голубые черви. Они были ядовиты, и Норман убегал. Он бежал и бежал, а червяки ползли за ним. Иногда он просыпался в этом месте, весь в поту, задыхаясь от страха, но чаще всего он добегал до протянутых к нему навстречу рук Эвелин и достигал кульминации возбуждения, вызванного в нем Эллисон. Потом он просыпался с ощущением, что мама спасла его от страшной опасности.
Со временем «раненая» нога Нормана начала гнуться, и он стал подыскивать себе занятие. Кончилось тем, что Сет предложил ему должность, совмещающую в себе обязанности бухгалтера и менеджера по распространению «Таймс», и Норман приступил к работе. Он честно ходил на службу каждый день и приносил всю зарплату домой, маме.
