Нелли улыбнулась и поставила подсвечник на камин в гостиной Маккензи.

— Ты так хорошо говоришь, милая, — сказала она. — Очень хорошо, со всеми этими большими словами и все такое. Тебя слушаешь, как музыку.

Эллисон старалась не подавать вида, что ей приятен такой отзыв, но чувствовала она то же, что и когда мистер Росси ставил ей «А» по композиции. Искреннее и абсолютное уважение Эллисон со стороны Нелли служило основой их дружбы, хотя Эллисон этого и не признавала, — она говорила, что «просто любит» Нелли Кросс.

— Сейчас вот я подумала, — сказала Нелли, — похоже, была причина. У меня была Селена. Совсем кроха тогда. Всего шесть недель от роду. Мой первый муж, Куртис Чемберлейн, погиб, его завалило бревнами. Свалились с грузовика эти бревна, вот что, и насмерть завалили старину Куртиса. Ну, после этого я родила Селену, а потом сразу встретила Лукаса. Он тоже был один. Его жена умерла, когда рожала Пола. В то время казалось, это неплохая идея, я имею в виду — выйти за Лукаса. Он был один с Полом, а я одна с Селеной. Женщине плохо быть одной и мужчине тоже. И потом, что мне было делать? Работать я тогда не могла, я ведь только родила малышку, а Лукас заботился обо мне.

Нелли захихикала, и на какой-то момент Эллисон испугалась, что Нелли, как она это часто в последнее время делала, отклонится от темы и начнет нести всякий бред, но Нелли прекратила свой дикий смех и продолжила:

— Ну и дура же я была, — сказала она. — Со сковородки попала прямо в ад. Лукас вечно пил, дрался и бегал за бабами. И мне стало еще хуже, чем было.

— Но разве вы не любили его? — спросила Эллисон. — Хотя бы сначала?

— Ну, мы с Лукасом долго не были женаты. Пока я не забеременела от него. Того первого я потеряла, — выкидыш, как сказал Док. Лукас напился тогда, что чертям тошно стало. Сказал, что я все еще горюю о Куртисе. Так он сказал, но это была неправда. В общем у меня снова была семья, потом появился Джо, и Лукас больше не психовал из-за Куртиса. Некоторые говорят, начинаешь любить мужчину, родив от него ребенка. Не знаю. Может, ты об этом и говоришь, может, эта любовь и держит меня с Лукасом. Я могла уйти. Все равно я всегда работала, а он всегда пропивал почти всю свою зарплату, так что его деньги ничего не меняли.

— Но как вы можете жить с ним? — спросила Эллисон. — Почему вы не убежали от него, ведь он бьет вас и детей?

— Ну, милая, если мужчина бьет, это еще ничего не значит, — Нелли опять хихикнула, и в этот раз у нее помутнели глаза. — Это все остальное. Мужики и бабы. Даже если мужик оставляет бабу одну, он еще не плохой. Я могу порассказать тебе историй, милая, — Нелли скрестила руки на груди, и голос у нее вдруг стал певучим. — Я могу порассказать тебе историй, милая, которые совсем не похожи на твои.

— Какие? — прошептала Эллисон. — Расскажите? Какие?

— О, когда-нибудь он свое получит, — прошептала Нелли, подстраиваясь под Эллисон. — Он получит свое, сукин сын. Все они в конце получат свое, сукины дети. Все.

Эллисон вздохнула и встала. Если уж Нелли начинала бормотать себе под нос и сыпать проклятьями, ничего разумного от нее уже было не добиться. Она могла заниматься этим весь день напролет. Именно эта черта Нелли заставляла Констанс Маккензи часто говорить о том, что с Нелли что-то нужно делать. Но Констанс так ничего и не предпринимала, а Нелли, эксцентричная она или нет, оставалась лучшей домработницей в Пейтон-Плейс. Но Эллисон не волновала невнятность выражений Нелли, ей не давала покоя манера Нелли все время намекать на что-то. Она, как рыбак, забрасывала удочку и, только Эллисон проглатывала наживку, сразу подсекала. Раньше Эллисон пыталась пробиться через стену недосказанного, но потом поняла, что заставить Нелли говорить — безнадежное дело.

— Что бы вы могли мне порассказать, Нелли? — спросила бы она, а Нелли скрестила бы руки на груди и захихикала.

— О, я бы тебе порассказала, милая… — но она никогда не рассказывала, а Эллисон была слишком молода, чтобы посочувствовать человеку, не способному поделиться своим горем. Она просто пожимала плечами и резко заявляла: «Ну, хорошо, если вы не хотите рассказывать мне…»

— Ну, хорошо, если вы не хотите рассказывать мне, — сказала Эллисон и в этот день, — я пойду погуляю, а вы оставайтесь одна.

— Хе-хе-хе, сукины дети, — сказала Нелли.

Эллисон нетерпеливо вздохнула и вышла из дома.

За два года Пейтон-Плейс совсем не изменился. На улице Вязов стояли все те же магазины, и принадлежали они все тем же людям. Любой человек, побывавший здесь два года назад, мог бы подумать, что он был в Пейтон-Плейс только вчера. Был июль, скамейки возле здания суда были оккупированы стариками, которые относились к ним как к своей собственности.

— Ну, эти старики сидели здесь все время, — мог бы сказать приезжий, взглянув на них.

Сильно припекало солнце. Эллисон шла вниз по улице Вязов. Старики лениво проводили ее сощуренными глазами.

— Вон идет Эллисон Маккензи.

— Да, немного подросла, а?

— Чтобы догнать свою мать, ей надо бы еще подрасти.

Старики рассмеялись.

— А красотка эта Конни Маккензи. И всегда была такой.

— О, не знаю, — сказал Клейтон Фрейзер. — Меня никогда не привлекали скуластые женщины.

— Ради Бога, кто же смотрит на ее скулы.

Старики опять рассмеялись. Клейтон прислонился спиной к горячей стене здания суда.

— Есть мужчины, — сказал он, — которые обращают внимание не только на сиськи и задницу.

— Отлично. Назови хоть одного.

— Майкл Росси, — ни секунды не колеблясь, сказал Клейтон.

— О, боги! Этого грека не привлекает в Конни Маккензи ничего, кроме ее мозгов.

— В эти жаркие ночи им просто не о чем поговорить, кроме литературы и живописи.

— Этот большой черный грек даже и не замечает, что Конни фигуристая блондинка!

Клейтон Фрейзер надвинул на глаза свою старую фетровую шляпу.

— Что бы вы там все ни говорили, — сказал он, — а я готов поспорить на всю пенсию за шесть месяцев, что Майкл ни разу не положил и пальца на Конни Маккензи.

— Я на стороне Клейтона, — изображая крайнюю серьезность, сказал один из стариков. — Я тоже готов поспорить, не положил ли Майкл Росси на нее все остальное!

Старики расхохотались и посмотрели в сторону уходящей Эллисон.

Трава в Мемориальном парке за шесть недель непрекращающегося солнцепека выгорела и стала бледно-коричневой. Деревья стояли как парализованные, ветра не было, и ни один лист в пыльных, зеленых, забитых цикадами кронах не шелохнулся. Они терпеливо ждали дождя. Эллисон лениво поднималась по склону, начинающемуся за парком. Несмотря на то, что на ней были только шорты и блузка без рукавов, Эллисон казалось, что на ней масса лишней одежды, одиночество тяжелым грузом давило на плечи. Кэти Элсворс звала ее пойти искупаться на Луговой пруд, но Эллисон представила толпу кричащих, брызгающихся, играющих молодых людей и отказалась. Теперь она сожалела об этом, солнце пекло в затылок, и Эллисон с большим трудом поднималась к «Концу дороги». Кроме треска цикад и скрипа собственных подошв о каменистую землю, она ничего не слышала, и ей казалось, что она совсем одна в этом сухом, выжженном мире. Эллисон свернула с тропинки и приблизилась к месту, где стояла доска с большими красными буквами. Увидев там стоящую без движения человеческую фигуру, она испытала почти физический шок.

Эллисон беззвучно подошла ближе, и человек повернулся, почувствовав, что больше не один.

— Привет, Эллисон, — сказал Норман Пейдж.

— Привет, Норман.

Он был в теннисных шортах цвета хаки, коленки у Нормана были такие же острые, как скулы и локти. Норман был единственным мальчиком в Пейтон-Плейс, который ходил в шортах, остальные мальчишки ходили в бумажных брюках, и увидеть их ноги можно было только тогда, когда они надевали плавки.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Норман, будто только что проснулся.

— То же, что и ты, — недовольно ответила Эллисон. — Ищу прохладное местечко, где можно прийти в себя от этой жары и побыть одной.