— Да, — сказала Кэти, и ее ответ потряс Эллисон.

— Я хочу сказать — тебе они действительно нравятся?

— Да, — сказала Кэти. — Когда я вырасту, я выйду замуж, у меня будет свой дом и дюжина детей.

— Ну, а я нет! — сказала Эллисон. — Я собираюсь стать великой писательницей. Самой великой. И я никогда не выйду замуж. Я просто ненавижу мальчишек!

Другой вопрос, который беспокоил Эллисон в эту зиму, — мальчики. Часто по ночам она без сна лежала в постели и испытывала очень странное желание погладить себя руками, но как только Эллисон дотрагивалась до своего тела, она тут же вспоминала свой день рождения и то, как ее поцеловал Родни Харрингтон. От этого воспоминания ее бросало в жар, и по всему телу бегали мурашки, или наоборот становилось холодно, до дрожи. Она пробовала представить, что ее целует какой-нибудь мальчик, но лицо, которое всплывало в этот момент у нее перед глазами, всегда принадлежало Родни, и она почти хотела вновь почувствовать его губы. Эллисон прижимала руки к животу, они поднимались выше, к ее маленькой, несформировавшейся груди. Она кончиками пальцев терла соски, пока они не становились твердыми, и от этого ощущала что-то необычное, стесняющее в паху, — это удивляло Эллисон, но было очень приятно. Однажды ночью она попробовала представить, как бы это было, если бы у нее на груди были руки Родни, и лицо ее запылало от жара.

— Я просто ненавижу мальчишек! — сказала Эллисон Кэти, но сама начала практиковать перед зеркалом знойные взоры, и в школе в течение всего дня она чувствовала присутствие сидящего рядом Родни.

— Тебя когда-нибудь целовали мальчики? — спросила она Кэти.

— О да, — мягко ответила Кэти. — Несколько мальчиков. Мне это нравилось.

— Неправда! — воскликнула Эллисон.

— Нет, правда, — сказала Кэти, которая — и Эллисон знала об этом — никогда не обманывала и ничего не приукрашивала. — Да, — повторила Кэти. — А один мальчик даже поцеловал меня взасос.

— О, Боже! — воскликнула Эллисон. — Как он это сделал?

— О, ну, знаешь, когда он целовал, его язык был у меня во рту.

— Ох, — выдохнула Эллисон.

В эту зиму Эллисон и Кэти кардинальным образом изменили круг своего чтения. В библиотеке они начали охоту на книги, у которых была репутация «сексуальных», и, добыв подобный экземпляр, читали друг другу вслух.

— Я бы хотела, чтобы у меня была мраморная грудь, — грустно сказала Кэти, закрывая книгу. — А у меня голубые венки просвечивают через кожу. Наверное, я нарисую девушку с мраморной грудью.

— Кэти просто чудесная, — говорила Эллисон Констанс. — Она такая талантливая, у нее богатая фантазия и все такое прочее.

«О, Господи, подумала Констанс, — сначала дочка пьяницы из хижины, а теперь дочь странствующего рабочего. Ну и вкус у Эллисон!»

Последнее время Констанс очень немного времени проводила с дочерью, она купила соседний с «Трифти-Корнер» магазин и была очень занята расширением своего магазина. Она открыла отдел по продаже мужских рубашек и носков и отдел детской одежды, а с первого марта наняла на полставки Селену Кросс. Констанс наняла также Нелли Кросс, чтобы та три раза в неделю убиралась у нее в доме. Именно в это время Эллисон заметила, что у Нелли появилась привычка разговаривать сама с собой.

— Сукины дети, — злобно атакуя мебель тряпкой, бормотала Нелли. — Все они сучье племя, каждый из них — сукин сын.

И тогда Эллисон вспомнила тот день, когда она стояла на деревянном ящике под окном хижины Кроссов и подсматривала в кухню. Она содрогнулась, вспомнив резкий крик Селены в тот ноябрьский день. Эллисон не могла себя заставить рассказать кому-нибудь эту историю, и она никогда не говорила Селене о том, что она видела то, что происходило на кухне. Потом Эллисон как-то наткнулась на книжку, на обложке которой были нарисованы обнаженная по пояс девушка-невольница со связанными над головой руками и жестокого вида мужчина, избивающий ее хлыстом. Вот о чем думал Лукас Кросс в тот день, решила Эллисон. Он, наверное, так избивал Нелли, что она сошла с ума.

— Сукины дети, — сказала Нелли. — О, привет, Эллисон. Проходи, садись, а я расскажу тебе историю.

— Нет, — моментально среагировала Эллисон. — Спасибо, не надо.

— Отлично, — радостно сказала Нелли. — Тогда ты расскажи мне.

Был холодный, снежный день. Нелли гладила белье на кухне Маккензи. Эллисон сидела в кресле-качалке возле плиты.

— Давным-давно, — начала Эллисон, — далеко за морями жила прекрасная принцесса.

Нелли Кросс продолжала гладить, глаза ее сияли, вялый рот чуть приоткрылся. Потом, когда бы Эллисон ни бывала дома, Нелли всегда улыбалась и говорила:

— Расскажи мне историю.

И всегда это должно было быть что-то новое, иначе Нелли сразу прерывала рассказ:

— Не, эту не надо, ты мне ее уже рассказывала.

— Нелли Кросс, может, и выглядит, как свинья, — говорила Констанс, — но она, безусловно, великолепно содержит дом.

Однажды в марте Нелли пришла к Маккензи утром, когда Констанс еще не ушла на работу.

— Вы, наверное, еще не слыхали про мистера Фирса? — спросила она.

У Нелли была странная привычка хихикать, и в этот момент она хихикнула.

— Упал и умер, да, — сообщила она Констанс и Эллисон. — Разгребал лопатой снег, упал и помер. Я всегда знала, что он так кончит. Сукин сын, вот кто он был. Как и все они. Сукины дети.

— Ради всего святого, Нелли! — возмутилась Констанс. — Попридержите язык.

В то утро мистер Эбнер Фирс, директор школ Пейтон-Плейс, умер от сердечного приступа.

— Стыдно должно быть, — растерянно сказала Констанс.

— Вы уверены, миссис Кросс? — спросила Эллисон.

— Куда как уверена. Одним сукиным сыном стало меньше на этой земле.

В школе мисс Тронтон была бледной, как полотно, но глаза у нее были сухими. Она попросила всех девочек и мальчиков на следующий день принести в школу по десять центов на цветы мистеру Фирсу.

— В это время года у нас времени в обрез, чтобы заменить старого Фирса, — сказал Лесли Харрингтон, который был председателем школьного комитета. — Господи, и чего он не подождал до весны со своим проклятым приступом?

— Незачем богохульствовать, Лесли, — сказала мать Теда Роберта Картер, которая также была членом школьного комитета.

— Брось, Бобби, — сказал ей Харрингтон.

Теодор Яновский, рабочий с фабрики и третий член школьного комитета, беспристрастно кивал головой. Предполагалось, что избрание Яновского укомплектует школьный комитет Пейтон-Плейс представителями всех слоев населения города, но за два года своей работы в комитете он так и не вынес ни одного предложения. Тактику определял Харрингтон, иногда он и миссис Картер спорили, а потом вдвоем принимали решение. Время от времени они обращались к третьему члену комитета:

— Вы не согласны, мистер Яновский?

— Согласен, — неизменно отвечал он.

— Мы должны связаться с одним из учительских агентств в Бостоне, — решил Харрингтон. — Может, они смогут подыскать кого-нибудь. Ну а теперь, я предполагаю, нам надо скинуться на венок старине Эбнеру, черт бы его побрал.

Только к апрелю, который не принес с собой и намека на перемену погоды, бостонское учительское агентство предложило человека, который был достаточно квалифицирован, чтобы стать директором школ Пейтон-Плейс. Звали его Майкл Росси, родился он в Нью-Йорке.

— Росси! — взревел Харрингтон. — Черт возьми, это еще что за имя?

— Греческое, я думаю, — сказала миссис Картер.

— Я не знаю, мистер Харрингтон, — сказал Яновский.

— Аттестован он великолепно, — сказала миссис Картер. — Хотя мне кажется, он немного ненадежен. Посмотрите, какие причины он называет в связи с последним увольнением: «Решил поехать в Питсбург подзаработать на сталелитейном заводе побольше денег». Лесли, я думаю, нам здесь такой человек не нужен.

— Кроме того, что он грек, он еще и работяга с завода. Черт возьми, в этом бостонском агентстве, наверное, все посходили с ума.

Теодор Яновский ничего не сказал и на этот раз, но впервые почувствовал непреодолимое желание двинуть Лесли в челюсть.