— Я не англичанин. — В моих словах звучало отвращение.

Грегор объяснил, зачем меня привезли:

— Англичане были твоими соседями. Если в башне есть англичане, то, быть может, среди них найдется кто-нибудь вроде тебя?

Для Грегора подобное предположение звучало вполне разумно. Для меня — нет.

— Это все равно что сказать… — Я старался подыскать метафору, достойную моего презрения. — С тем же успехом ты мог бы сказать: вот король, а вот червяк. Они оба спят, завернувшись в шелк, так разве они не одно и то же?

— Наконец-то признаешься, что ты червяк, — усмехнулся Отто.

Грегор разочарованно махнул в сторону башни.

— Прошу тебя, попробуй. Пожалуйста.

— Предложить взятку? — спросил я, теряя терпение. — Или попросить добрых наемников не стрелять в вас, потому что вы обзавелись британским сторонником? Какой в этом смысл? Джамиля одна в шатре! Я откликнулся на твой призыв только потому, что думал, будто здесь что-то важное!

— Ты можешь подбить почти любого на все, что угодно, — сказал Грегор. — И это при том, что говоришь на чужом для себя языке. Не сомневаюсь, на своем родном языке ты способен творить чудеса.

— Катастрофы, — сказал я. — Мое призвание — катастрофы.

— Так нам только этого и надо! — воскликнул Отто.

— Если мы не сможем убедить их сдаться, то придется всех убить. Это всего лишь попытка уменьшить кровопролитие, — подначивал меня Грегор.

— Всем известна моя успешность в таком деле, — сказал я, но тем не менее подошел к основанию башни и начал драть горло.

Признаю, толку никакого от меня не было, уж очень сильно я рассердился на Грегора за то, что он оторвал меня от Джамили.

— Эй, кто-нибудь там, наверху, понимает меня? — вопил я на валлийском. — Если так… не подавайте виду! Эти безумцы хотят, чтобы вы предали приютивший вас город и впустили их в башню. Так что сидите там и помалкивайте! Отлично! Продолжайте в том же духе!

Ответа не последовало.

— Что ж, попытка не пытка, — сказал я, потирая ладони. — Чем еще могу служить?

Но Грегору с Отто предстояло идти на встречу с советниками Бонифация, чтобы выслушать план действий на следующий день. Оруженосцы должны были заняться Саммой и другими лошадьми.

Я оказался предоставлен самому себе и знал, как распорядиться свободным временем.

Отойдя от Галатской башни, я пошел вдоль стен Перы вниз по крутому склону, пока не оказался у ворот. Они, разумеется, были заперты, но изготовлены из диагонально скрещенных металлических брусков, по которым очень легко карабкаться.

Но прежде чем оседлать ворота, я понял, что попал в беду: каждый иудей в Пере прекрасно знал, что происходит за этими стенами, и все готовились к нападению, которое, как они считали, их не минует. Мужчины в длинных одеждах, встревоженно патрулировавшие поселение, увидели меня, когда я долез только до середины, и бросились ко мне со всех сторон со злобными криками. Сидя на воротах, я был легкой мишенью, если бы у кого-то оказались под рукой камни или лук со стрелами. Никаких метательных снарядов, однако, в меня не полетело, но внизу сверкнуло по меньшей мере полсотни ножей.

— Шаббат шалом! — проголосил я, не думая. Этими словами Джамиля шепотом приветствовала нас, после того как зажигала свечи в пятницу вечером. Сегодня была суббота. Быть может, Шаббат давно закончился? — Шаббат шалом! — предпринял я новую попытку.

Толпа выглядела очень странно: люди были разномастные, как пилигримы в армии, но все с длинными волосами и бородами и одеты в длинные темные одежды. У каждого на макушке — маленькая шапочка. Они смотрели на меня со злобой и страхом и выкрикивали вопросы на незнакомом мне языке.

— Джамиля? Шабах эл хаир? — в отчаянии произнес я, надеясь, что произношу приветствие. — Авафи?

Последнее означало «приятного аппетита». Я знал об этом, но специально сказал это, чтобы они поняли, по крайней мере, что у меня нет военных целей. В свое время Джамиля натаскала меня в греческом, и я усвоил достаточно, чтобы с расстановками произнести:

— Знаете Джамилю? Ребенком — здесь. Потом в Геную. Выйти замуж за доктора Франция, потом ехать в Египет.

Люди просто смотрели на меня во все глаза.

— Ал-уд, — продолжала, изображая игру на лютне. — Двое детей.

В толпе начали переглядываться. Прокатился рокот.

— Отец? — властно потребовал один из мужчин.

Я скорчил виноватую гримасу и покачал головой.

— Ты? — спросил старик.

Я растерялся.

— Франж, — виновато произнес я арабское слово, обозначающее всех людей с Запада.

Народ опять начал переглядываться. Мне надо было доказать, что я не опасен. Мужчины, стоявшие ближе к железным воротам, все время вытягивали шею, стараясь разглядеть, что там делают крестоносцы на верху склона. Я подумал минуту, закусив губу, а потом поднял палец, словно говоря: «Есть, сейчас покажу».

— Спуститься? — спросил я позволения.

Если бы я остался на воротах чуть дольше, то настоящие франжи меня бы заметили, а заодно и всю толпу. Народ, должно быть, тоже это сообразил, потому что мне неохотно подали знак спускаться.

Я перекинул ногу через украшения, которыми заканчивались ворота, и спустился вниз, а мужчины с испуганными лицами продолжали поглядывать наверх, за ворота. Когда мои ноги коснулись земли, я развернулся к толпе и увидел семь ножей перед своим носом. Я поднял руки, показывая, что не несу зла. Самый старый из них что-то проворчал, и вооруженные мужчины слегка попятились, но продолжали метать в меня злобные взгляды и ножей не спрятали.

Я опустился на колени перед старейшиной и жестом попросил его руку. После колебаний он протянул мне руку ладонью вниз. Толпа придвинулась поближе, готовая встать на его защиту в любую секунду.

Я перевернул шишковатую руку старика ладонью вверх, постучал по ней мозолистым пальцем и с хорошим (надеюсь) выговором, как это делала Джамиля, продекламировал:

— Букит майя. Я афур шараб швейя.

Люди удивились. Это была первая строчка детского стишка, в котором на иудейском варианте арабского рассказывалось о птичке, утоляющей жажду капелькой воды, или что-то в этом духе, в общем, детский лепет. Джамиля от скуки научила меня этому стишку, когда мы зимовали в Задаре.

Нужно было торопиться, поскольку в толпе росло нетерпение. Я взял мизинец старика и сказал:

— Ха'йе тух'бус («Эта маленькая девочка печет»). — Отпустив мизинец, я с серьезным видом взял четвертый палец. — Ха'йе ту'уджин («Этот месит тесто»).

Послышались осторожные смешки, которые распространились как круги по воде. Я перешел к среднему пальцу старика и помахал им; старик процитировал со мной в один голос:

— Ха'йе тут'бух («Этот варит кашу»). — Настала очередь указательного пальца: — Ха'йе тикнусс («Этот метет»). — И на большом пальце я завершил декламацию: — Ха'йе твадии рудвии ан Баба («Этот готовит обед папе»).

После этого я сделал вид, что собираюсь пробежать пальцами по его руке. Старик инстинктивно поморщился, улыбнулся и отдернул руку, словно боялся щекотки. Потом он изумленно уставился на меня.

Через секунду он повернул голову к толпе и что-то произнес. Мне удалось разобрать имя Самуила бен-Давида.

Толпа расступилась, и вперед вышел высокий, хорошо одетый мужчина чуть старше меня. Сделав несколько шагов, он остановился рядом со старейшиной, к которому обращался почтительно, называя его словом, похожим на «равван». Этот молодой человек своей серьезностью напомнил мне Джамилю, когда я впервые ее увидел. Но масти он был совершенно другой — светленький, почти как фламандец, волосы с рыжеватым оттенком, взгляд пронзительный, умный. Старик отдал молодому какие-то распоряжения, и тот повернулся ко мне.

— Я говорю по-французски, — произнес он. — Ты скажешь мне, где Джамиля. Мы знаем ее. Плохо, что собралась толпа. Кроме того, этим людям все равно нужно возвращаться к своим делам, готовиться к отражению атаки.

Вот так субботним вечером я оказался внутри иудейского дома.