Отто покраснел, и это сразу убедило всех нас, что я был прав.

— Она сама говорила, ей все равно, что с ней случится, — сердито произнес он. — И это не только ради Лилианы, это ради всех, Джамиля сама сказала…

— Я не говорила, будто мне все равно, что со мной случится, — возразила Джамиля, откидывая одеяло. — К тому же Лилиана вовсе не страдает.

— Она пленница! — воскликнул Отто.

Джамиля расхохоталась.

— Она любовница маркиза. Ходит в шелках, мехах и драгоценностях. Обращается он с ней очень хорошо, и она предпочитает оставаться там. И что же, выходит, мне следует пожертвовать собой ради того, чтобы она вернулась к жизни в палатке, где пятеро мужчин будут ее лапать? Но мало того, она еще должна будет их обслуживать? Думаю, она никогда бы мне не простила.

— Я люблю ее! — Отто внезапно превратился в трагического героя.

— Тогда радуйся, что ей так повезло, — ответила Джамиля. — Даже в лучшие дни, когда она была куртизанкой при дворе, ее жизнь не была такой легкой, как сейчас.

— Она хочет быть со мной! — в отчаянии объявил Отто. — Больше, чем с кем-либо!

— То, что ты задумал, — ужасающе бесчестно, — сделал выговор брату Грегор. — Эта женщина спасла наши с тобой жизни в Задаре. Слезь с него, — сказал он мне по-дружески.

Я послушался. Отто поднялся и сердито подошел к брату, судя по виду, готовясь получить хорошую взбучку. Грегор, оставшись невозмутимым, скрестил руки на груди и по-отцовски покачал головой.

— У тебя есть выбор. Первое — ты можешь отправиться к Бонифацию и сказать ему, что у тебя есть сведения, которые помогут спланировать наш следующий шаг, но награды за них ты не требуешь. Он сразу догадается, откуда у тебя эти сведения, но ты не выдашь Джамилю.

— А что, если он пригрозит Лилиане?

— Да не станет Бонифаций этого делать! — теряя терпение, вмешался я. — Он слишком ею увлечен.

Отто метнул в мою сторону бешеный взгляд.

— А что второе? — спросил он.

— Второе — ты можешь отсидеться в углу и позволить мне поговорить с Бонифацием.

Грегор и Отто отправились к маркизу вместе, чтобы сообщить ему следующее. Якобы некий дружески настроенный местный житель подтвердил слова посланника-ломбардца, сказанные во время приступа страха. Пока братья беседовали с нашим предводителем, Бонифаций, продолжая вежливо улыбаться, послал двух солдат обыскать шатер Грегора, нет ли там беглой мнимой принцессы, но вояки застали лишь Ричардусов за игрой в шахматы, хотя им следовало чистить седла. Солдаты вернулись с пустыми руками. Имя Джамили ни разу не было упомянуто в разговоре ни одной из сторон. Бонифаций выразил надежду, которую разделял Грегор, что взятием Галатской башни все дело и ограничится, но отказался даже рассмотреть предложение Грегора похитить узурпатора в качестве возможной альтернативы.

Тем же днем ближе к вечеру на широкий луг холма Скутари выехали конные командиры, чтобы построить армию. До сих пор никаких военных действий не велось, только осада, редкие стычки и фуражирование. Передвижением огромных вооруженных масс на поле боя пока никто не занимался. На этот сбор Бонифаций пригласил и Грегора. Ни тот ни другой ни словом не обмолвились о Джамиле: то, чем они сейчас занимались, было гораздо важнее. Командование решило, что будет семь батальонов и авангард возглавит Балдуин Фландрский. Бонифаций поведет арьергард, куда войдут все ломбардцы, тосканцы и германцы.

Отто расстроился, узнав, что ему предстоит выступить в арьергарде. Чтобы взбодриться, он занялся своим новым развлечением: просвещением меня в области чудес военного искусства. Мне был преподан урок истории о составе традиционного французского батальона: каждое подразделение, возглавляемое местным бароном, состояло из различных отрядов — две дюжины рыцарей выезжали плечом к плечу, выстроившись в два или три ряда, а с флангов их прикрывали лучники. Для сравнения он рассказал о более современных достижениях: десять рыцарей и пять дюжин пехотинцев сражались вместе, а лучники шли впереди. Французы с севера лучше других проводили кавалерийские бои, поскольку по выучке превосходили прочих. Южные французы, питавшие меньше романтических привязанностей к рыцарству, были ближе к итальянцам, предпочитавшим объединять силы пехотинцев и кавалерии. Отто почувствовал себя гораздо лучше, как только я все это усвоил.

И этот день, и следующий длились очень долго, пока мы с Джамилей прятались — сидели в тишине или тихо разговаривали. Мы сидели достаточно близко, и я мог дотронуться до нее, но ни разу этого не сделал. Все еще считал себя ответственным за ее благополучие. Поэтому по-прежнему опасался (хотя ту ночь под проливным дождем мы просидели, вцепившись друг в друга), что злоупотреблю ситуацией, если теперь прикоснусь к ней или откликнусь на ее прикосновение, что она делала дважды или трижды. И каждый раз меня словно подбрасывало, я как будто растер ступни шерстью, а потом коснулся ими металла. Удар отзывался везде — в утробе, в паху, в подошвах, в черепе. Но я ни разу не позволил себе коснуться ее в ответ.

Ночью, после того как командиры сформировали батальоны, лагерь готовился к бою. Для армии пилигримов было бы нормальным отослать женщин еще накануне, но никому и в голову не пришло отдать такой приказ (возможно, это свидетельствовало о том, что предстоящее событие нельзя было отнести к разряду обычных дел). Тем не менее женщин в тот вечер почти никто не тревожил, за исключением нескольких трусоватых оруженосцев, которые опасались, что это их последняя ночь на земле. Все остальные были заняты своими душами: епископы, аббаты и священники низшего звена сновали по лагерю, выслушивая последние исповеди, отчаянно делая вид, будто Папа вовсе не запрещал предстоящую атаку, и помогая тем, кто не успел написать завещание. Как случалось каждый вечер, у разных костров по всему лагерю собрались поиграть музыканты, но песни сегодня звучали печальные, больше похожие на гимны, чем на обычные псалмы крестоносцев. (Например, сочинение Конона де Бетюна на французском: «Господь! Мы часто похвалялись своей смелостью, теперь посмотрим, кто из нас по-настоящему смел!» Или для тех, кто предпочитал провансальский, сардонический перл Пьера Бремена: «Если я когда-нибудь еще раз приду в Сирию, то пусть Господь не позволит мне вернуться домой!» Или для тех, кто предпочитал германские ритмы, что-нибудь в духе Фридриха фон Хаузена: «Моя душа желает теперь расстаться с телом, хотя они проделали долгий путь вместе». Или для тех, кто отличается полным отсутствием вкуса, еще одно исполнение «Календы мая».)

Епископы часть времени оставили специально для баронов, но поздним вечером, когда костры догорели, у шатра Грегора появился Конрад. То, что епископ снизошел до простого рыцаря, говорило о многом. Все сразу поняли, насколько важен этот рыцарь. Конрад чересчур устал, скупо раздавая отпущения грехов и кривя душой по поводу желаний его святейшества, поэтому ему было не до церемоний. Епископ потребовал, чтобы половину шатра освободили для исповеди Грегора, после чего он пойдет к себе и немного поспит. Я громко возмущался, но вместе с Отто и оруженосцами удалился в тесный угол за занавеской, где, скрючившись в три погибели, пряталась Джамиля.

В происходящей неразберихе, когда нельзя было понять, кому какие сведения можно доверять, епископ Конрад как-то незаметно оказался в опале. Никто не имел ничего серьезного против него, но, когда встал вопрос, что мы должны ограничить свое общение с Джамилей только самым тесным кругом абсолютно надежных людей, даже Грегору не пришло в голову включить туда Конрада. Поэтому сразу стало ясно, хотя ни слова при этом не было произнесено, что мы не скажем Конраду о Джамиле, находящейся тут же, в этом шатре.

Мы устроились за занавеской, чтобы послушать прелата и рыцаря, которые уселись лицом на восток рядом с походным алтарем Грегора.

— Вас прислал Бонифаций? — устало спросил Грегор. — Последняя проверка моей благонадежности?