Лилиана продолжала навещать Бонифация, делясь с ним под хохот сплетнями о бесполезной генуэзской шлюхе, выдававшей себя за египетскую принцессу. Отто, примирившийся с необходимостью делиться ею с четырьмя мужчинами в доме, почуял соперника сверх программы и чуть с ума не сошел от ревности. Из-за этого мы все страдали: редко найдется более неприятная компания, чем озабоченный юнец, который ждет, когда его возлюбленная вернется с тайного свидания с кем-то, кто выше его по положению.

В конце концов я сошелся с Лилианой. Упоминаю здесь об этом только потому, что в самый критический момент понял, как отчаянно хочу, чтобы этот самый критический момент у меня настал с кем-то другим. Лилиана, разумеется, давно догадывалась обо всем и очаровательно посочувствовала мне, а заодно и посмеялась, посоветовав откровенно поговорить с Джамилей и посмотреть, что будет.

Я не смог. Отчасти из-за чувства вины и горя, душивших меня, стоило только вспомнить другую женщину, которую когда-то любил. Отчасти из-за самой Джамили. Я надоедал ей своей болтовней о музыке, языках или философии, но до смешного робел и терял дар речи, если появлялась возможность поговорить на личные темы. Это случалось не часто: когда семеро живут в одной комнате, приватность — большая редкость. Но в большей степени меня останавливало нежелание воспользоваться ее зависимостью от меня. По зрелому размышлению, думать так было наивно и нахально с моей стороны. Только беда в том, что это самое зрелое размышление приходит к тебе слишком поздно, когда надобность в нем уже отпала.

Джамиля не выходила из дома всю зиму. Несмотря на милость Бонифация, она опасалась привлечь чье-то внимание и вновь оказаться у Барциццы. Она, как никто из нас, выжидала, копила силы, словно предчувствовала, что грядут большие испытания, и хотела отдохнуть перед ними.

Но она продолжала заправлять всеми лекарскими делами, без конца цитируя великого Маймонида, стоило нам усомниться в правильности лечения. Никто из нас и слыхом не слыхивал о Маймониде. Но когда Джамиля объяснила, что он врачевал великого Саладина, самого свирепого воина за всю историю ислама, Отто и Грегор начали покорно исполнять ее наставления. Каждое утро она собирала всех нас и заставляла разминаться до пота. Затем следовал короткий отдых (или теплая ванна раз в неделю, что было абсолютно внове для Ричардусов), затем — завтрак. Утренняя месса, очень важная для Грегора, стояла для нее на последнем месте.

Осторожными расспросами Джамиля все-таки выведала у меня кое-какие подробности из моего прошлого. Я даже не думал, что когда-то решусь произнести их вслух. Так она узнала (но только она одна), что когда-то я сильно полюбил замужнюю женщину, которая была, к моему огромному сожалению, королевой. Наша любовь погубила не только женщину, но и ее мужа, а вслед за ним все королевство, которым он правил: оставшись без вождя, оно немедленно оказалось под пятой ненавистного англичанина…

— …которого ты хотел убить ценой собственной жизни, — сделала вывод Джамиля однажды вечером, когда наконец соединила в одну картину все разрозненные кусочки.

Была в ее голосе осторожная твердость, какая бывает у врача, осматривающего рану.

Мне пришлось кивнуть.

— Я хоть и мало знаю сказаний и традиций твоего народа, но, по-моему, твоя история вполне в кельтском духе, — снизошла она. — И мне кажется, оттого, как ты распорядился своей жизнью или смертью, пользы почти никакой.

— Твой Бог тоже, между прочим, мстительный, — кисло возразил я.

— Я не трачу попусту время, пытаясь подражать моему Богу. А ты разве подражаешь своему? Если так, то, думаю, ты ошибаешься — он умер за чужие грехи. Нет ничего героического в том, чтобы умереть за свои собственные.

— Я стремился не к героизму, а к справедливости.

— Единственный, кто выиграл бы от твоего плана, так это наследник твоего врага, который вступил бы в права наследства гораздо быстрее. Прости, но никак не вижу, в чем тут справедливость.

То, что я подробно привожу здесь эти унизительные для меня разговоры, говорит о моем душевном состоянии той зимой: я хотел, чтобы меня отговорили от собственных верований, но не знал, чем их заменить.

Благодаря заботам Джамили раны Грегора заживали, и вскоре он уже боролся и дрался на кулаках с Отто. Грегор слышал, что в Византии было много военных школ, и хотел, чтобы армия пилигримов, вся до последнего человека, тоже получила какую-то закалку. Поэтому он проводил уроки борьбы на площади и отсылал Отто за городские стены, где тот жучил конных воинов, пробуя знаменитый сарацинский трюк — езду верхом с согнутыми коленями и подтянутыми к седлу стременами. Отто сопротивлялся: при такой езде нельзя было выдержать ни одного удара копьем. Грегор возражал, утверждая, что всаднику таким образом легче уклоняться от стрел, так что следующим шагом было либо поощрять рыцарей стрелять лучше, либо посадить лучников на коней. Отто обе эти идеи считал смехотворными.

К этому времени Грегор вновь твердо стоял на пьедестале, с которого когда-то рухнул. Его опять все обожали, а мы едва его видели, настолько часто он откликался на приглашения различных рыцарских сообществ поучаствовать то в дружеском застолье, то в кулачном бою, то в молитве.

Но общий настрой в армии был прохладный. Воинам уже сообщили о походе на Константинополь, местонахождение которого почти никто из них не знал. Грегор не раз и не два напоминал им, что верные рыцари и воины подчиняются приказам своих вождей. Он и сам в это верил, а потому говорил убедительно. А еще он напоминал им, что они по-прежнему ждут благословения его святейшества из Рима. И они соглашались под влиянием его золотистого нимба — символа добродетели.

Я музицировал для Бонифация в тот день, когда в личные покои маркиза ворвался без доклада один французский епископ, а охранник Клаудио едва за ним поспевал. Следом торопливо и почти робко семенили несколько слуг его преосвященства, делая вид, что никак не могут его догнать. Раскрасневшийся и разгоряченный епископ едва дышал, размахивая куском пергамента.

— Он запрещает! — страдальчески прокричал епископ. — Ради всего святого, мессир, это чистое проклятие, каждое слово.

Бонифаций резко привстал в кресле и жестом велел мне умолкнуть.

— Кто об этом знает? — спросил он.

Епископ покачал головой, дескать, никто. У Бонифация отлегло от сердца.

— Тогда и не говорите никому, — решительно заявил он и махнул мне рукой, чтобы я продолжал играть, мол, говорить больше не о чем.

— Мессир! — ужаснулся епископ. — Святой отец…

Бонифаций остановил его, после чего указал мне на дверь.

— Никого не пускать, — сказал он Клаудио, который выпроводил меня вон.

Я давным-давно обшарил весь дворец и знал, что даже не стоит и пытаться подслушать их разговор. Поэтому отнес лютню домой, а потом поспешил на площадь, чтобы найти Грегора. Помимо огороженных площадок для борьбы и кулачных боев, а также поединков с небоевым оружием, по приказу Грегора были отстроены леса, с которых спускалась веревка; по ней взбирались рыцари в тяжелой железной кольчуге, используя только руки. Там я его и нашел, он как раз собирался потренироваться на веревке. На площади всегда стоял шум, эхо ударов отскакивало от каменных стен. Я свистнул, чтобы привлечь его внимание, и сделал серьезное, очень серьезное лицо. Грегор отпустил веревку и подошел ко мне.

Меня почти била дрожь от предвкушения его реакции.

— Папа запретил поход на Византию, но Бонифаций собирается скрыть этот факт, — прошептал я.

Грегор уставился на меня. Моргнул. Сглотнул. Провел языком по передним зубам, не размыкая губ. Поморщился. Утер пот с лица. И все это время не сводил с меня взгляда. По его глазам было ясно, что мир перевернулся.

— Ты ошибся, — наконец изрек он.

— Я был там, когда епископ принес эту новость. Спроси Бонифация!

— Ну и что я ему скажу, откуда я это знаю? — спросил он. — Не от людей же Бонифация. И не от людей епископа. Если ты там был, то сразу подумают на тебя. И разоблачат.