— Парень, я говорю тебе правду: я действую в интересах Грегора.

— Ну и как же ты действуешь?

— Этого не могу тебе сказать, — ответил я, увиливая от прямого ответа, потому что сам пока его не знал. — Но верь мне. Я пекусь о душе Грегора. Скажу больше: действую в интересах Святого отца.

Юноша округлил глаза. Он был примерным сыном церкви, пусть даже пока в данном путешествии его больше всего интересовала задница Лилианы. Нужно взять на заметку.

— Да, парень, — продолжал я. — Прошу тебя не испортить дело. Обещаю, наступит время и ты будешь гордиться, что помогал мне. Значит, так: меня здесь не было. Если хватятся какой-то пропажи, то ты ничего об этом не знаешь. Если вдруг кто-то захочет узнать, чьи это мокрые следы остались на полу, скажешь, что нечаянно забрел в грязь и эти следы твои. Если все-таки угодишь в серьезную переделку, тогда можешь меня выдать — не хочу, чтобы ты кончил на дыбе, да и его святейшеству это не понравилось бы. Во всех других случаях держи язык за зубами. Понятно?

Стать частью благочестивого заговора в союзе с Папой оказалось еще более заманчивым, чем просто быть подкупленным. Ричард закивал со страхом и благоговением.

— Не хочешь переодеться в сухое? — Теперь он стремился помочь. — Моя парадная форма должна тебе подойти, ее сшили на вырост.

Через несколько минут я был облачен в сухую белую тунику с семейным гербом Грегора на груди.

Предводитель войска, кумир Грегора и его тесть, маркиз Бонифаций Монферрат до сих пор не присоединился к войску после своего таинственного исчезновения за день до отплытия. Его заместителем был молодой добродетельный граф Балдуин Фландрский. О счастливом браке Балдуина слагали песни: жена ожидала его в Святой земле, он был единственным вельможей, который ни разу не позвал в свою каюту какую-нибудь простолюдинку. Он также отличался от всех графов своей пресловутой набожностью. Нет, право, Балдуин был идеальным вожаком крестоносцев. Но в отсутствие Бонифация, особенно здесь и сейчас, фактическим главой кампании стал венецианский дож. Обо всем этом я узнал из разговоров на «Венере». И сейчас смекнул, что если где и состоится совещание с прибывшим посланником Папы, то не иначе как в шатре Дандоло. Скромному темноволосому человеку в одежде оруженосца не пришлось прибегать к ухищрениям, чтобы примоститься у бокового хода, за спинами собравшихся.

Совещание проходило в тесном кругу: десятка два вельмож, несколько слуг и оруженосцев. Тут же присутствовало духовенство, включая Конрада, епископа Хальберштадтского, вид у которого был несчастный. Чтобы не попасться ему на глаза, я держался в тени, где несколько изумленных саламандр пытались понять, что из себя представляет шатер. Тут же присутствовал некий молодой человек, скорее всего это был Балдуин Фландрский. Рядом с выступавшим восседал Энрико Дандоло, венецианский дож — слепой, старый, разряженный, но все еще сильный и твердый человек. Дандоло еще в первый раз, перед отплытием, вызвал во мне симпатию. Сейчас я стал его тайным противником, но при иных обстоятельствах, думаю, мы бы понравились друг другу.

Во-первых, мне было известно, что он любил хорошую музыку, она стала его единственным утешением после потери зрения. В Венеции музыка доносилась из его дворца почти постоянно, а во время похода более амбициозные музыканты, чем я, соперничали за честь играть на его галере, где (по слухам) он желал слушать нежные мелодии день и ночь.

Когда я вошел, речь держал внушительного вида незнакомец. Спереди на его длинной красной тунике была эмблема в виде перекрещенных ключей. Судя по всему это был Пьетро Капуано, посланник Папы. Выглядел он усталым. Скажу больше, при такой орлиной внешности он выглядел очень… робким.

— В Венеции вы согласились, что мы так поступим, — сказал Дандоло, сверкнув незрячими глазами. — Вы говорили от имени Святого отца и не выразили протеста против предстоящего похода на Задар. И теперь у вас нет ни малейшего права отрекаться от своих слов или заявлять, что от них отрекся его святейшество.

У меня словно камень с души свалился: если Папа запрещал своей собственной армии нападать на город, то очевидно, что армия не может не подчиниться. Значит, у флота не будет другого выбора, кроме как продолжить курс на Египет еще до наступления зимы, и проблема с моей принцессой быстро разрешится.

Капуано пробормотал что-то нечленораздельное и взял в руки свиток.

— Слово его святейшества неоспоримо. И в этом послании он выразился абсолютно недвусмысленно. Я снова зачитаю его, господин. — Он развернул свиток, поднес к глазам дрожащими от гнева руками и зачитал на латыни: — «Обращаюсь к графам, баронам и другим крестоносцам без приветствия. Я, Папа Иннокентий Третий, отец Христианской церкви, строго запрещаю всем, кто слышит или читает это послание, вторгаться на земли других христиан, если только они не препятствуют осуществлению вашего паломничества. Всякий, кто поднимет оружие против католиков Задара по любой причине, кроме самообороны, будет отлучен от церкви, лишится всех папских индульгенций, включая отпущение грехов. Если вы погибнете, совершая насилие против католиков, гореть вашим душам в вечном огне».

Собравшиеся переглядывались друг с другом. Папский легат опустил свиток, понимая, что произвел впечатление.

— Вы не должны этого делать, господа, — сказал он.

— Не слушайте его! — воскликнул Дандоло; его звенящий от старости и злости тенорок напоминал тявканье маленькой злобной собачонки. — Папа ведает делами духовными и не занимается мирскими проблемами. А данная мирская проблема заключается в том, что ваша армия осталась нам должна, и единственный, повторяю, единственный способ решить эту проблему — подчинить Задар. О душе можно будет подумать после, когда уладите дела земные, а главное из этих дел — ваши обязательства перед Венецианской республикой. Мы добросовестно выполнили нашу часть договора, а вот вы не сделали того же самого. Не заплатили нам ничего, хотя по срокам пора было бы заплатить все. А мы тем не менее построили для вас флот, ибо верили, что вы сдержите слово. Вы обязаны принять ответственность за это. Его святейшество — молодой идеалист, который ничего не знает о жизни.

Все взгляды обратились на графа Балдуина Фландрского, который явно был встревожен.

— Я должен поддержать дожа, — мрачно изрек он. — Без особой радости в душе, разумеется, ибо какая уж тут радость, если приходится обнажать меч против своих же братьев христиан. Но из-за мнимых пилигримов, не отозвавшихся на наш призыв, мы попали в непростую ситуацию. Если мы не сохраним армию в целостности, то не сможем исполнить нашу истинную цель — освободить Святую землю.

— Это будет насмешка, а не освобождение Святой земли, если мы пойдем туда с запятнанными душами, — сказал епископ Конрад из другого угла шатра. — И те, кто не хочет подвергнуться отлучению от церкви, должны воздержаться от подобного шага.

«Тебе, Конрад, давно пора занять решительную позицию!» — подумал я, надеясь, что к нему прислушаются — кто из любви, а кто из страха. Возможно, стоит рассчитывать на него, если все-таки понадобится осуществить мой план, которого пока не было.

— Спасибо, что напомнили нам об этом, — сказал Жоффруа, маршал Шампани. Теперь, когда мне было известно, что именно он, действуя как посланник, заварил всю эту кашу, я надеялся, что он и здесь проявит свою нерадивость и выставит себя дураком. Держался он с раздражающим самодовольством. — Легат Пьетро, прочтите, пожалуйста, еще раз начальную фразу от слов «строго запрещаю».

Пьетро Капуано взял свиток и быстро нашел первую строчку.

— «…строго запрещаю всем, кто слышит или читает это послание, вторгаться…»

— Благодарю вас, — оборвал его Жоффруа. — Наша армия, включая венецианцев, насчитывает около двадцати тысяч человек, из которых менее двух десятков слышали или читали это послание. Строго говоря, все, кто не читал и не слышал его, не подвергнут никакой опасности свою душу, если согласятся на условия, предложенные нам высокочтимым дожем, и нападут на город.