— Ах да, ошибки. Pentimenti— кажется, так это называется? Раскаяния?

— Да.

— И все же. — На лбу Лескова резко обозначились морщины. — В некотором смысле эти ваши ошибки прекрасноспрятаны, не так ли? Еще как спрятаны.

— В смысле?

— Ну, если просветить рентгеновскими лучами обычную картину, холст, масло, да что угодно, легко увидишь, что внутри, верно? Неудачные попытки, закрашенные части и так далее, и тому подобное. Можно практически воссоздать процесс творчества. Художник за работой, грубые промахи и все такое.

— Думаю, да.

— Но с ее картинами этот номер не пройдет из-за золота. Золото непроницаемо для рентгеновских лучей, подобно свинцу. И куда долговечнее краски. Неизменная, непроницаемая оболочка. Как на саркофаге фараона — Тутанхамона, например.

Упоминание Тутанхамона заставило Эллиота насторожиться. Лесков словно следовал за ним по пятам.

По лицу критика пробежала легкая усмешка.

— Так что как аналитики мы слепы. Приходится отталкиваться от поверхности. Хотя, конечно, вряд ли Зоя беспокоилась обо всем этом в 1935-м. — Лесков пожал плечами. — Нет, думаю, вы правы. Думаю, это из-за декоративной природы техники все кажется хрупким.

Хрупким. У Эллиота появилось ощущение, что Лесков что-то нащупал, но углубляться не собирался. Критик не имел права на понимание. Он был вовне. Он строил догадки, как и все остальные, гнул линию, которая была выгодна на данный момент.

— В таком случае, полагаю, покупать вы не собираетесь, — подытожил Эллиот.

— Покупать? Ну что вы, нет. Я просто должен написать каталог. Как мне сказали, работа немного авральная, но я справлюсь.

До Эллиота дошло не сразу.

— Каталог, простите? Я правильно расслышал?

Снаружи донеслись голоса. Корнелиус вернулся с кем-то еще. В этот миг Эллиот понял, что так оно и есть. Его заменили. Никакого разговора по душам. Никакого последнего предупреждения. Вон.

Надо было перезвонить Корнелиусу. Он и собирался, рано или поздно. Но когда он наконец нашел время, то обнаружил, что телефон сел. А зарядить его в доме не было никакой возможности.

С Корнелиусом был Лев Демичев. Ну конечно. Это Демичев позвал Савву Лескова. Должно быть, они дружили еще в Москве.

При виде Эллиота Корнелиус вспыхнул. Почти забавно было смотреть, с какой скоростью он меняет цвет, словно кто-то дернул за веревочку в его голове.

— Маркус. Ну, вот так сюрприз.

— Что происходит, Корнелиус? Меня нет на связи пару дней, и ты меня заменяешь?

Демичев поспешно схватил профессора Лескова под руку и повел в другой конец зала, заглушая неловкость потоком слов.

— Пару дней? Маркус, я неделю пытался дозвониться до тебя.

— Неделю? О чем ты?

Но неожиданно он засомневался. Сколько времени прошло после ужина у Корнелиуса? Он попытался сосчитать дни. Действительно, он потерял чувство времени. В доме Зои его режим подчинялся ритму исследований, необходимости поесть, отдохнуть, набрать дров для печей. Сейчас он понимал, что едва отличал сон от яви. Ему снились письма и люди, написавшие их. В часы бодрствования он воображал их, стоя перед большим венецианским окном и глядя на море и изменчивое небо. Они стали его миром, товарищами и проводниками. Он не знал, сколько это длилось.

— Я тебе говорил, Маркус. Мне была нужна сводка для министерства. В конце концов мне самому пришлось ее писать. Фредерик был крайне недоволен.

— Я забыл. Я работал, Корнелиус. Все это время я работал. Я даже раскопал для тебя новую картину. Вот она. Приблизительно 1935-й, масло и сусальное золото на дубе. Сюжет — летний дом рядом с деревней Игельсфорс. Хотя на обороте ты ничего этого не найдешь.

Глядя на картину, Корнелиус покраснел еще больше.

— Полагаю, мы сможем прийти к соглашению относительно комиссионных. Вознаграждение посредника или вроде того.

Он пытался оттеснить Эллиота к двери. Эллиот не поддавался.

— Ты не имеешь права. У нас был договор.

— Прости, Маркус, но ты не оставил мне выбора. Я просил написать сводку, но ты меня подвел. Мне было нужно подтверждение, что работа движется, но я ничего не получил. А потом ты вообще исчез. Похоже, ты не понимаешь, что…

— Не понимаю? По-твоему, онпонимает?

Эллиот ткнул пальцем в сторону Лескова. Тот стоял перед «Актрисой», погруженный в беседу.

— Если кто и пользуется авторитетом в этой области, так это профессор Лесков. Нам очень повезло, что он согласился.

— Авторитетом? Издеваешься? Если у него такой авторитет — почему бы тебе не спросить, на кого он смотрит? Иди, спроси его. Кто изображен на картине?

— Ради бога, Маркус, какая разница?

— Ее зовут Хильдур Баклин. Она живет в доме престарелых в Сёдертелье. Я встречалсяс ней.

— Маркус, все это очень впечатляюще, но совсем не то, что нам нужно. — Лицо Корнелиуса мгновенно смягчилось в гримасу жалости. — Маркус, мы говорим не о Пикассо. И не о Рембрандте. Мы говорим о второстепенной художнице.И она навсегда останетсявторостепенной. Интересной, коллекционируемой. Может быть, даже модной, если все пойдет по плану. Но и только. Не более того. — Он положил руку Маркусу на плечо. — Бога ради, с чего ты решил, что она стоит всех этих… усилий? Что она для тебя значит?

Рука Корнелиуса лежала на плече мертвым грузом. Эллиот чувствовал, как она давит на него, опускает в темные, безнадежные глубины со всей силой неотвратимости. Зоя как-то спаслась из них тем утром в Ла-Марсе. Она нашла способ, и он здесь, в ее картинах. Он так считал. Но теперь уже не был в этом уверен. Искусство хрупкая штука, как сказал профессор Лесков. Возможно, он прав.

Что она для него значит? Может, и ничего. Может, в конце концов, и ничего.

Лесков шел к ним, разговаривая на ходу. Но Демичев не слушал. Его больше волновало, что собирается делать Эллиот.

Корнелиус уже держал его под руку и вел к двери.

— Послушай, просто передай нам то, что уже сделал, и мы сможем договориться. Я прослежу, чтобы тебе заплатили за труды. По-моему, все честно, как считаешь?

На пороге Эллиот обернулся и еще раз заглянул в странный, таинственный туннель золота. Картины, которые мог понять он один.

Они хотят отнять у него работу. Ничего у них не выйдет.

— Кстати, Корнелиус, — произнес он. — Актриса. Удивлен, что ты ее не помнишь.

— Актриса?

— На картине. Хильдур Баклин.

Корнелиус нервно улыбнулся:

— Боюсь, я ей не современник.

— Да нет, Корнелиус. Еще какойсовременник. Если рассматривать ее как владелицу этой чертовой картины.

Корнелиус засмеялся.

— Что?

— Забыл? Или тебе не показали оригинал завещания? В смысле, настоящеезавещание.

— О чем ты говоришь? — Корнелиус продолжал смеяться, но лицо его залила смертельная бледность.

— Внимательнее смотри, что подписываешь, Корнелиус. Внимательнее смотри, на чтоподписываешься. Дурная компания до добра не доведет. Спроси хоть у Льва.

Неожиданно лицо Корнелиуса оказалось так близко, что Эллиот почувствовал запах его пота. Эллиот приготовился к удару.

— Я знаю, с кем ты говорил. С той девчонкой, Эстлунд. — Корнелиуса трясло от злости. — Которая называетсебя журналисткой. Которую нам пришлось уволить, потому что она вечно была пьяной.

— Пьяной?

— Пьяной, под кайфом. Не знаю, на чем она там сидела, но знаю одно: она еще более сумасшедшая, чем ты. Она натурально бредит.

Остальные смотрели на них: Лесков с раскрытым ртом, Демичев с холодным презрением.

— Удивлен, что ты этого не заметил, Маркус. С твоим-то недавним опытом.

Эллиот вышел за дверь, но Корнелиус не закончил. Его шаги преследовали Эллиота по коридору.

— Хотел бы я знать, чего ты добиваешься, Маркус. Ты что, действительно хочешьуничтожить себя?

Его голос изменился. Злоба ушла или по крайней мере спряталась.

— Если ты на самом деле заботишься о дочери, если правдахочешь вернуть ее, ты не сделаешь этого. Ты не сможешь.