Он прислонил фотографии к задней стенке бюро: Зоя посредине, в окружении своих мужчин.
Второй раз Зоя вышла замуж в восемнадцать лет. Ее первым мужем был Юрий, студент-юрист, но этот московский брак продлился всего пару лет. Карл Чильбум, коммунист и агитатор, был следующим. Однако из писем явствовало, что у нее были и любовники.
Русский поэт Сандро посылал ей стихи с Кавказа. Английский сценарист Джек Ортон писал ревнивые письма со съемок в Лондоне и Стокгольме. Художник по имени Оскар — возможно, Оскар Бьорк, чей портрет Зои висит в Национальном музее, — просил Зою выслать свои фотографии в обнаженном виде. Еще был русский эмигрант Коля, подвизавшийся в ресторанном деле. Он писал ей, как мечтает вместе сбежать куда-нибудь, где их никто не сможет найти.
Были и другие. Трудно уследить за всеми, еще труднее — отличить одного от другого. Письма лежали вперемешку. Иногда их сопровождали только инициалы, иногда — неразборчиво нацарапанные подписи. Клички и ласковые прозвища еще больше усложняли дело. Черновики Зоя хранила без имен или дат. Эллиот начал составлять списки, которые затем превратились в учетные карточки с датами и деталями.
В Биаррице художница закрутила роман с безымянным южноамериканцем, которого родители отослали в Европу, узнав о скандальной связи с замужней женщиной. Ален оказался студентом-гуманитарием, Зоя встретила его в Париже. Ян — немецким архитектором по фамилии Рутенберг, некогда работавшим в «Баухаусе» вместе с Людвигом Мис ван дер Роэ. Скульптор Стиг Блумберг влюбился в Зою еще до ее первой выставки. Ну и Андрей Буров, советский архитектор, писавший назойливые ревнивые письма все это время.
Эллиот читал и просматривал. Сравнивал почерки и даты. Он начал вести учет писем на компьютере. В комнате наконец стало тепло. Прогревающиеся балки трещали и щелкали. Дом оживал.
Ревность и преданность. Надежды на воссоединение. Измена. Вина. Любовники Зои прозревали и никогда уже не видели мир таким, как прежде. Она что-то пробуждала в них, что-то, что не могло стереть ни время, ни расстояние. Говорили, что Карл Чильбум лишь раз видел Зою до того, как ее арестовали, когда она работала переводчиком на съезде Коминтерна. Когда они встретились во второй раз, почти через год, то были уже помолвлены. Даже Юрий, мальчик-студент, которого она бросила ради Карла, многие годы продолжал писать ей с немецких курортов и государственной службы в Средней Азии.
Зоя очаровывала мужчин. Она входила в их жизни, и все менялось. В ее характере, в ее сложности было что-то, без чего они не могли жить. Ее любовь обладала преображающей силой. Она раскрашивала мир в яркие цвета. Не оставляла ни малейшего шанса торжественным клятвам, данным перед Богом и законом.
Вот повод хранить письма втайне и повод уничтожить их: пусть у Зои не было детей, она продолжила себя в письмах — истории не любви, но предательства.
Как это понравится Корнелиусу и его русским клиентам: Зоя Корвин-Круковская, хранительница славянской культуры и профессиональная прелюбодейка? Не очень-то вяжется со знаменем Святой Руси, а?
Письма Андрея Бурова лежали отдельно. Они были перевязаны ленточкой и спрятаны в коричневый конверт.
Совсем другая схема. Переписка началась, когда Зоя еще жила в России, и оборвалась на том же месте, что и весь архив. Месяцы, даже годы проходили в тишине, а потом снова летели письма, страсть не ослабевала, но даже ярче разгоралась от сознания того, что время уже упущено. Когда Зоя вышла за Карла, письма Андрея стали язвительными и хвастливыми. Они были совершенно исступленными, в то время как Зоя, по-видимому, оставалась холодна.
Было и еще одно отличие: в этой связке лежали письма, которые она посылала ему, — не черновики или копии, но оригиналы. Каким-то образом они вернулись к ней.
Андрей был не просто архитектором. Его таланты простирались и в направлении театра и кинематографа. В начале 20-х он стал протеже Всеволода Мейерхольда, главы театрального отдела Наркомата просвещения. Эллиот слышал о Мейерхольде. Этот культурный идеолог послереволюционных лет исповедовал символизм и верил в идеальную силу машин. В 1917 году он поддержал красных, когда те национализировали театры, и с их помощью затеял собственную революцию против старых, натуралистических, традиций русского театра, приглашая зрителей на сцену, чтобы в буквальном смысле слова выйти за рамки привычного искусства.
Мейерхольд утверждал, что актеры не должны искать в себе черты своих персонажей, как учил Станиславский. Этот подход, говорил он, — сентиментальная чушь. Актеры должны дружно отказаться от самовыражения в пользу стандартизованного словаря движений, подобно гимнастам или работникам конвейера. Мейерхольд поддерживал большевистскую одержимость механизмами и промышленным производством.
Андрей влюбился в его идеи. Он с радостью принял новую эстетику и сопутствующую ей идеологию. Похоже, комиссары его ценили. Андрея осыпали наградами и посылали в составе делегаций в Европу и США. Он разделял их презрение к старым методам и стремление создать мир, в котором человек и машина сольются в единое гармоничное целое. Старые методы были эгоистичны, сентиментальны и непритязательны. Будущее же станет единым героическим порывом, механизированным, рациональным, хромированным. Способным уничтожить все беды человечества своей абсолютной эффективностью.
Зоя едва ли вписывалась в эту картину. Трудно было представить их с Андреем иначе как врагами. Если Корнелиус прав, они диаметрально расходились в своих пристрастиях, в самых главных вопросах: дворянка и большевик, одна посвятила жизнь спасению мистической России, другой поклялся разрушить ее. Но переписка их, прерывистая из-за времени и расстояния, была полна любви.
13 февраля 1928 г.
Андрей, дорогой,
сегодня у меня именины и, разумеется, тут их не празднуют. Так что твое письмо, которое пришло сегодня утром, стало чудесным и неожиданным подарком.
Ты спрашиваешь, что делать со временем, которое мы потеряли. Не знаю, как ты угадал, но именно это волнует меня, и больше, чем что бы то ни было. Я лежу ночью в постели, чувствую себя такой взрослой, вспоминаю минувшие шесть лет, и ужас и отвращение переполняют меня. И это не мимолетное ощущение, но что-то твердое и холодное, что сидит внутри и ни на секунду не покидает меня.
Андрюша, по крайней мере я знаю, что ты прожил эти годы не зря. У тебя есть твоя работа, твои амбиции, в то время как о моей работе лучше не говорить. Я столько времени потеряла! И вся моя жизнь, все мои путешествия ничего не изменили. Когда я стою перед мольбертом, на меня нисходит это мрачное настроение, и все, чего я хочу — это спрятаться. Что до любви, то она никогда не оставляет меня в покое — точнее, ее отсутствие. Ибо я ищу ее день и ночь и вкладываю в этот поиск каждую капельку своих сил. А когда нахожу, бегу от нее или все разрушаю, и так повторяется раз за разом.
Знаю, я должна начать еще раз, с самого начала. Знаю, что должна начать новую жизнь. Потеря превратила меня в нищенку, вот почему я чувствую отвращение. Но как построить жизнь без фундамента? Андрюша, понимаешь ли ты всю горечь и боль этой исповеди? Я так слаба сердцем и духом. У меня нет больше сил сражаться с жизнью, хотя сила мне сейчас необходима более всего.
Быть может, это бесполезно. Быть может, нельзя просто повернуться спиной к потраченным впустую годам, и все попытки тщетны.
Андрей, ты говоришь, я не отвечала на твои письма, но это неправда. Я отвечала, и повторю, что когда я читаю о твоем успехе и счастье, я чувствую то же, что и ты: чувствую твою молодость, силу и радость — все то, что так необходимо мне.
Андрюша, я хочу верить, что мы никогда не отдалимся друг от друга, что мы никогда не потеряем то, что оба храним глубоко внутри, и что однажды мы сотворим из этого нечто прекрасное. И тогда наконец мы станем теми, кем должны быть, и прошлое оставит нас в покое.
